Семинария и революция 1917

Революция 1917 года – это трагедия. В своей прошлой статье я кратко рассказывал об отношении Церкви к данным событиям в целом. Сегодня же мне бы хотелось подробно рассмотреть вопрос с духовными школами, семинариями. Ведь духовные учебные заведения, в том числе и семинарии, оставили глубокий след не только в религиозном, но и в общеобразовательном, духовном, культурном и нравственном просвещении народа.  Итак, каким настроением и состоянием встретили эти бурные события духовные учебные заведения?

«Невольник – не богомольник»

Для начала я рекомендую прочесть мою прошлую статью, кратко описывающую религиозно-духовный кризис в России в начале XX века. Но также стоит заметить, что одна из важнейших причин сложившейся пагубной ситуации — это действующая тогда дефектная для Церкви система государственно-церковных отношений.  И этому есть множество свидетельств очевидцев. Но, кроме писем и дневниковых записей отдельных церковных деятелей тех лет, это, к примеру, отмечал Антон Владимирович Карташев – последний обер-прокурор Святейшего правительствующего синода, богослов и церковный историк. Он описывал этот период, как «западнический, секулярный, антитеократический дух деспотического преобладания государства над церковью»[1]. И ведь такое отношение было присуще не только ему. К примеру, среди собранных в начале века отзывов епархиальных архиереев по вопросу о церковных реформах, большинство выступало за отказ поддержать действующий тогда синодальный строй[2].

Ну, а что же это означало конкретно для клириков? Здесь можно привести в пример некоторые реформы 80-х годов XIX века. Так, в марте 1881 г. выборность благочинных была заменена назначением, собрания духовенства ставились под жесткий контроль правящего епископа. Согласно духовно-учебным уставам 1884 г. отменялись выборы учебных начальств (в семинариях эта мера коснулась и преподавательского состава), расширялись прерогативы ректора и власть архиерея над духовной школой[3]. Проще говоря, в ответ на современные тому времени проблемы и вызовы возникло стремление «закрутить гайки». С этой целью власти предприняли попытку радикально «опростить» облик клира: привлечь в его состав начетчиков-простолюдинов в стремлении устранить возможность «препираться» с вышестоящей иерархией: «Вместо бесплодного пересыпания религиозных понятий, стремления следить за современными идеями и развитием богословствующей мысли <…> они будут отличаться практическими подвигами благочестия <…> Не охлажденные рационализмом школы, они будут ревнителями церковных уставов и блюстителями дорогой для народа церковной обрядности»[4]. Эти все мероприятия были обоснованы идеей руководства Синода о том, что приходскому духовенству для успешной деятельности достаточно простоты и смирения, понимаемых как безоговорочное подчинение епархиальному начальству[5].

Неизбежным следствием подобной политики были пассивность и безразличие среди духовенства. Власти тщетно пытались «сломать» эту пассивность приказами, постоянно предписывая духовенству вдохновение при богослужении, образцовое поведение в быту и др. Все это, естественно, отражалось на положении духовной школы, богословской науки и общем состоянии духовных учебных заведений конца XIX века.

Семинарии в конце XIX века

Для лучшего понимания положения вещей нужно обратить внимание на некоторые сведения о состоянии духовных школ в конце XIX века. В 1867 г. был утвержден новый устав духовных семинарий. Семинарии из трехклассных двухгодичных были преобразованы в шестиклассные (по году в каждом классе). Если учебные программы семинарского курса до принятия устава 1867 г. изобиловали многопредметностью, то после его принятия они были значительно сокращены. Из учебной программы были исключены сельское хозяйство и медицина, но добавлена педагогика. В целом за первые четыре года обучения учащиеся проходили гимназический курс предметов (с добавлением некоторых богословских дисциплин), а два последних года исключительно посвящались богословским наукам. В основу общего образования было положено изучение классических языков и математики. В девятнадцати семинариях некоторые воспитанники обучались кроме русского ещё и другим языкам: татарскому, монгольскому, калмыцкому, чувашскому, мордовскому, эстонскому, латышскому, карельскому, осетинскому, молдавскому и некоторым другим[6].

В 1884 г. был принят новый устав, согласно которому в управлении академиями и семинариями была усилена власть епархиальных архиереев и ректоров. В некоторых семинариях было возобновлено преподавание медицины и сельского хозяйства. Духовно-учебные заведения православного исповедания всех типов стали общесословными: на учебу принимались молодые люди православного вероисповедания всех сословий в возрасте 14—18 лет. Выпускники семинарии, поступавшие на светскую службу, получали самый младший гражданский чин. Большую часть семинаристов составляли казеннокоштные, т. е. содержащиеся на полном казенном обеспечении. Все это делало семинарию привлекательной для детей малообеспеченных сословий: духовенства, крестьян, казаков, мещан и др[7].

Однако, внимательно разобравшись в ситуации, мы можем понять, что  с начала 1880-х гг. тщательная богословская подготовка пастырей стала казаться начальству источником «опасности» и даже неким «излишеством», не оправданным условиями реальной жизни. Ведь в духовной школе уменьшалось число «светских» предметов, в академиях большинство учебных курсов стало обязательным для всех студентов, так что время для самостоятельной научной работы ограничилось. Диспут при защите магистерских диссертаций заменялся коллоквиумом без участия посторонних. Докторские степени присуждались вовсе без защиты. С 1887 г. штат студентов-богословов был ограничен в соответствии с потребностью духовно-учебного ведомства в наставниках, в связи с чем число учащихся в академиях за 1883—1889 гг. сократилось на треть (с 1127 до 765)[8].

Принятый ранее, в конце 60-х годов, устав семинарий был вообще во многом списан с католических духовных школ во Франции[9]. Усилилась сословная замкнутость духовной школы, ведь при поступлении преимущество отдавалось сыновьям духовенства[10]. Вольнослушатели допускались в академии лишь в виде исключения, а своекоштные студенты (находящиеся на собственном содержании) только при условии проживания в общежитии. Усложнялся доступ в семинарии лиц, не принадлежавших к духовному сословию.

Повседневная жизнь воспитанников проходила под строгим надзором: запрещалось самовольно отлучаться из общежития, участвовать в публичных чествованиях общественных деятелей, собирать сходки, читать «неблагонадежную» с точки зрения начальства литературу, в число которой попали почти все периодические издания. Основами церковной проповеди провозглашались простота, опора на традиции, отдаленность от злобы дня[11]. Подросткам, воспитанным на «житиях», полагалось освоить тонкости библейской и церковной истории, литургии, гомилетики, апологетики. Помимо полного набора древних, предлагались и «новые» языки, кое-где наряду с этим обучали разнообразным житейским навыкам. Всякое знание полезно, но осваивать науки с помощью зубрежки было тяжело. Поначалу даже способные ученики оказывались в «трясине двоек», по два-три года сидели в одном классе. Все это порождало болезненную неуверенность в себе и стрессовые состояния[12].

В целом семинарии скорее были частью государственного механизма воспроизводства духовного сословия, нежели начальным этапом обретения истины и благодати. К тому же мотивом поступления в семинарии обычно были вовсе не ценности веры. Выбор определялся земным интересом, причем на первом месте оказывалась льгота по воинской повинности: ее получали после двух лет обучения.

Бунтарские настроения семинаристов

Получаемое в семинарии образование находилось в разладе с понятиями как интеллигенции, так и простого народа, одновременно «умерщвляя» естественную веру. К повороту в сознании влекли и заурядные житейские факторы: как водится, «заедал быт». Многие студенты начинали пить и курить, конфликтовать с преподавателями. Вот лишь некоторые воспоминания митр. Евлогия (Георгиевского), которые он писал в эмиграции:

«Жили семинаристы по квартирам на окраинах города, в темных улочках, где грязи по колено (лишь стипендиаты, а поначалу я к ним не принадлежал, жили в интернате). Свободой они пользовались полной, но зачастую пользовались дурно: нередко обманывали начальство, прибегая ко всяким уловкам, чтобы не приходить на уроки, устраивали попойки, шумели, распевая песни <…> Пили по разному поводу: праздновение именин, счастливые события, добрые вести, просто какая–нибудь удача <…> были достаточным основанием, чтобы выпить. Старшие семинаристы устраивали попойку даже по случаю посвящения в стихарь <…> Распущенность проявлялась не только в пьянстве, но и в неуважительном отношении к учительскому персоналу. Заглазно учителей именовали: «Филька», «Ванька», «Николка»[13], «К вере и церкви семинаристы (за некоторыми исключениями) относились, в общем, довольно равнодушно, а иногда и вызывающе небрежно. К обедне, ко всенощной ходили, но в задних рядах, в углу, иногда читали романы; нередко своим юным атеизмом бравировали. Не пойти на исповедь или к причастию, обманно получить записку, что говел, — такие случаи бывали. Один семинарист предпочел пролежать в пыли и грязи под партой всю обедню, лишь бы не пойти в церковь. К церковным книгам относились без малейшей бережливости: ими швырялись, на них спали»[14]. 

В практике быта жизни духовной школы часто оказывалось, что «драконовские» методы контроля над студентами в большей своей части бесплодны. Вот, к примеру, что писал один из воспитанников Одесской духовной семинарии, окончивший ее в 1881 г.: «Прямой своей задачи семинария не выполняла, или выполняла только в слабой степени уже потому, что громадное большинство, и притом все лучшее, весь цвет семинарии — все это уходило в университет, по окончании четырех классов»[15]. Но еще раньше, в 1890 году К.П. Победоносцев, обер-прокурор Святейшего Синода, писал о том, какие плоды приносила цензура того, что читали учащиеся:

«нередко случалось <…> что-то же развращающее чтение, которое запретным своим свойством привлекало воспитанников, составляло в то же время любимую духовную пищу <…> у самих начальников и преподавателей»[16].

Если говорить в целом, то насаждаемая государством в духовной школе политика принудительной церковности давала, как правило, обратный эффект. Когда в академиях и семинариях сокращалась выписка периодики, учащиеся заводили тайную библиотеку, начинали издавать рукописный журнал. Несмотря на преследования, такие «кружки самообразования» возрождались каждые несколько лет. Их руководителей (по признанию администрации, самых способных и прилежных студентов) приходилось исключать из учебных заведений, высылать на родину, отдавать под надзор полиции. В семинарской среде неизбежно возникали «бунтарские» настроения. Частым явлением стали взаимные оскорбления друг друга учащимися и учащим прямо на занятиях. Так, к примеру в Тамбовской семинарии однажды преподаватель за подсказку вывел 20-летнего ученика за ухо в коридор. Возник бунт, за участие в котором едва не отчислили 70 семинаристов[17].

Отражением этой ситуации было и отношение преподавателей к духовной школе в целом. Конечно же, среди них было немало людей, хорошо знавших свой предмет, умевших преподнести его своим воспитанникам, сдерживавших их от унижающих достоинство гражданина и человека поступков. Как правило, семинаристы уважали таких наставников и сохраняли о них добрую память. Свидетельства этому можно встретить в печати того времени. Например, в рассказах Н. И. Соловьева, записавшего в своем дневнике: «Прощай, семинария! Добром всегда помяну тебя, потому что жилось, мыслилось и чувствовалось здесь привольно! Покладистое начальство, доброе товарищество, наши невинные проделки и забавы, наши молодые мечты и горячие, подчас очень шумные, споры в классах и спальнях, или в семинарском саду по вечерам, а то и в поздний час ночи, первый пыл юности и первые увлечения, — все было хорошо, обо всем буду вспоминать с удовольствием»[18]. Есть свидетельства, что семинаристы имели возможность уделять время (при желании) самообразованию, чтению художественной, социально-политической литературы. Так, большой популярностью среди них пользовались произведения таких авторов, как Л. Н. Толстой, М. Е. Салтыков-Щедрин, Н. А. Некрасов, Н. Н. Златовратский, Ф. М. Решетников. Г. И. Успенский, Н. Г. Помяловский, С. Я. Надсон, В. Г. Короленко, А. П. Чехов, Д. Н. Мамин-Сибиряк, А. М. Горький, А. Додэ, Э. Золя, Ч. Дарвин, В. Г. Белинский, Д. И. Писарев, Н. А. Добролюбов и др[19].

Но, большей частью, описанное выше – это лишь светлое исключение из реального положения вещей. На самом деле в жизни учащихся духовных школ присутствовало множество пороков. Так, «бичом» для многих семинарий были такие вредные увлечения значительного числа воспитанников, как табакокурение, картежные игры и пристрастие к спиртным напиткам. Вот как описал свое посещение одной из частных квартир семинаристов Н. И. Соловьев: «Я к вечеру возвратился в квартиру, где застал шум необычный. Густые облака дыма от скверного табака, куски и крошки хлеба, яичные скорлупы, недопитые и выпитые бутылки водки — на одном столе, а за другим полупьяные богословы и философы играли в карты — в стуколку, проигрывая те гривенники, которые с таким трудом добывали их родители. Были, впрочем, и не пившие, и не игравшие»[20]. Как вспоминал митрополит Вениамин, будучи инспектором Петербургской духовной семинарии, он пытался вывести дурную привычку учеников курить по ночам в спальнях. Его рвение не встретило поддержки начальства. Петербургский митрополит Антоний (Вадковский) дал не в меру инициативному инспектору философский совет «никогда не обращать внимания на мелочи»[21].

Trahit sua quemque voluptas

В формировании отношения студентов к власти определяющее значение приобретал характер контактов с семинарским начальством. Инспекторов семинаристы ненавидели, а те порой травили молодых поповичей. В Тверской семинарии был случай самоубийства учащегося, причем косвенная вина надзирателя была несомненной. Во Владимирской семинарии конфликт наставника с одним из бурсаков едва не закончился убийством первого, а затем последовала коллективная угроза – вполне по-крестьянски заколоть надзирателя вилами[22]. Любые внутрисеминарские конфликты начальство предпочитало замять. На основании семинарского опыта у студентов выстраивалось определенное понимание взаимоотношений общества и власти. В России государственность издавна, в прямом и переносном смысле, держалась на Домострое. И вот здесь-то поистине провоцирующую роль играла сила «внешнего» примера.

Семинарское начальство имело в своем распоряжении рычаги «системного» репрессивного воздействия на провинившихся учащихся. Проживающих в общежитии ожидал «голодный стол» – вместо обеда или ужина подавались только приборы; «молитва» – во время общей трапезы провинившимся приходилось класть поклоны; «отеческое» (негласное) – наказание розгами. Для проживающих на квартирах был предусмотрен карцер[23]. За более серьезные проступки грозило отчисление, дополняемое «карой на будущее» – выставлялся балл за поведение, в соответствии с которым доступ в светские высшие учебные заведения и на выгодные чиновничьи места оказывался закрытым.

Постепенно воспитанниками овладевало чувство отвращения к семинарии, лучшие ученики стремились перебраться в светский вуз. Оставшиеся проникались ко всему равнодушием. Митрополит Евлогий так описывал обычное состояние семинаристов: «Придешь, бывало, на молитву — в огромном зале стоят человек триста- четыреста, и знаешь, что половина или треть ничего общего с семинарией не имеют: ни интереса, ни симпатии к духовному призванию. Поют хором молитвы, а мне слышится: поют не с религиозным настроением, а со злым чувством: если бы могли, разнесли бы всю семинарию»[24]. Семинарское начальство фиксировало не только равнодушие к вере, но и факты богохульства: не явились к причастию, пропустили исповедь, порвали церковные книги и т. п. Жандармское ведомство отмечало: пели непристойные песни в престольный праздник перед храмом, повыбрасывали из отцовского дома иконы. Налицо были не просто возрастные хулиганские выходки, но и нечто более серьезное. Иные семинаристы заявляли: «Лучше быть коновалом, чем священником»[25].

В такой ситуации совсем неудивительно, что уже в 90-е годы XIX в. в семинариях появлялись «революционеры» – их поведение, впрочем, пока еще напоминало игру детей во «взрослые дела»: семинаристы сами не могли толком понять, на какие улучшения можно реально рассчитывать, какими способами этого добиваться; главное, что им «не нравилось».

Учащиеся старших классов становились предметом внимания со стороны различных радикальных организаций. Семинаристы легко откликались на оппозиционные призывы, нередко не делая различия между «народниками» и «марксистами». В стенах семинарий «распропагандированные» становились вожаками и начинали вербовку «сочувствующих». При этом использовались стандартные психологические уловки: старшие знакомились с первокурсниками, уважительно здоровались с младшими за руку, заходили к ним в перерывах между занятиями и т. п. Это льстило новичкам, и они легко попадали в сети «революционеров». Те предлагали литературу из нелегальной библиотеки, которая имелась в каждой семинарии. Поначалу предлагаемые книги могли считаться, по понятиям людей светских, безобидными – Пушкин, Толстой, Тургенев. Затем в ход шли рукописные журнальчики, для которых сами «заговорщики» писали стишки и статьи. Затем начиналось обсуждение той или иной «идеи». Так формировался круг посвященных[26].

В лице значительного числа таких семинаристов власти видели вовсе не «революционеров», а просто недовольных людей с неуравновешенной психикой; через искус бурсацкого буйства так или иначе проходила вся масса будущих священников, но из их среды выходили и будущие церковные иерархи, и богословы, и подвижники веры. Лишь в эпоху общественных неурядиц семинаристское бунтарство перерастало в нечто качественно иное.

Часть семинаристов, однако, усваивала азы радикальной идеологии. Есть сведения, что ярославские и владимирские семинаристы были связаны с социал-демократическими организациями с момента их появления в губернских центрах; в Твери воспитанников семинарии еще в 90-е годы приглашали на «марксистские чтения», а в начале 1900-х годов привлекали для провоцирования конфликтов на текстильных предприятиях[27].

Мы наш мы новый мир построим

В целом, ветра скорых перемен, прогресса и быстрого развития, что так сильно влияли на общественную жизнь России в конце XIX века, нашли для себя весьма благодатную почву в духовных школах. Часть учащихся уходила совсем не в духовную сферу после обучения. Ведь с развитием капиталистических отношений в России рос спрос на дипломированных специалистов средней и высшей квалификации. Главными «поставщиками» пополнений для высшей школы были гимназии и реальные училища. Но значительный процент поступающих в высшие учебные заведения, особенно с начала XX века, составляли именно выпускники духовных семинарий. Правительство не могло не считаться с предложениями представителей промышленности и торговли о расширении допуска семинаристов в университеты и другие высшие учебные заведения[28]. К примеру, это нашло свое отражение в письме Совета Съездов представителей промышленности и торговли в Учебный комитет Синода от 3 марта 1910 года[29].

Но стоит отметить, что значительную часть учащихся поглотила волна революционных событий, стычек, бунтов, вооружённых восстаний, убийств и прочего. Очень часто в рядах обезумевших революционеров можно было разглядеть вчерашних семинаристов. Одна из причин этого – неготовность реалий духовного образования к меняющимся обстоятельствам. Бурсаки уже не могли, а, порой, и не хотели не только сдерживать в себе и в своем окружении волны нигилистических настроений и богохульства, которыми оказалось заражено общество, но и противопоставить им силу положительного примера.

«Pars sanitatis velle sanari fuit» (лат. — желание выздороветь — часть выздоровления)

Что с этим делать? Как совсем недавно закончивший одну из семинарий и прекрасно понимающий настроения современной молодежи, хочу сказать: нам срочно нужно учится на ошибках прошлого, пока не стало поздно. В противном случае, мы рискуем повторить ошибки наших предков, приведших к катастрофе 1917 года, когда вчерашние воспитанники духовных школ, впитавшие в себя не только скепсис и антиклерикализм, но и ненависть к самой церковной структуре, стали одной из опор людей, желавших прийти к власти. Мы не можем переложить всю вину только на них, ведь именно пребывание в семинарии сделало их такими.

---

[1] Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви. Т. 2. М, 2020. С. 267.

[2] Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о Церковной реформе. М, 2004. Т. 1. С. 2.

[3] Отчет обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева по ведомству православного исповедания за 1887 г. СПб., 1889. С. 200.

[4] Савва (Тихомиров), архиепископ. Хроника моей жизни. Т. VI. Сергиев Посад, 1906. С. 304

[5] Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о Церковной реформе. М, 2004. Т. 1. С. 13.

[6] Извлечение из Всеподданейшего отчета обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания за 1861 год. СПб. 1864. Приложения, с. 74-—75, 79—80.

[7] Сушко А.В. Духовные семинарии в России (до 1917 г.)  // Вопросы истории. 1996. № 11-12. С. 108.

[8] Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о Церковной реформе. М, 2004. Т. 1. С. 15.

[9] Смолич И. К. История Русской церкви. Кн. 8. Ч. 1. М, 1996. С. 456.

[10] Там же

[11] Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о Церковной реформе. М, 2004. Т. 1. С. 15.

[12] Леонтьева Т.Г. Вера и бунт: духовенство в революционном обществе России начала ХХ века // Вопросы

истории. 2000. № 1. С. 32.

[13] Глава 3. Семинария. Путь моей жизни — митрополит Евлогий (Геогиевский) [https://azbyka.ru/]. – URL: https://azbyka.ru/fiction/put-moej-zhizni/ (дата обращения: 13.05.2021).

[14] Там же

[15] Галабутский Ю. А. Из воспоминаний о духовной школе 70-х годов. Киев. 1902. С. 18.

[16] Российский государственный исторический архив, ф. 797, оп. 60, отд. 1, ст. 2, д. 63, л. 11.

[17] Малеин И. М. Мои воспоминания. Тверь. 1910. С. 137, 140, 168.

[18] Соловьев Н. И. Как нас учили // Русская старина. Т. 100. СПб., 1899. С.  № 11, с. 376, 382, 396, 397

[19] РГИА, ф. 802, оп. 10, д. 46, л. 85.

[20] Соловьев Н. И. Как нас учили // Русская старина. Т. 100. СПб., 1899. С. 381.

[21] Вениамин (Федченков), митр. На рубеже двух эпох. М. 1994. С. 93

[22] Евлогий, митрополит. Путь моей жизни. М. 1994. С. 29

[23] РГИА, ф. 802, oп. 10, д. 34, л. 125.

[24] Евлогий, митрополит. Путь моей жизни. М. 1994. С. 81.

[25] ГАТО, ф. 927, oп. 1, д. 906, л. 20.

[26] Леонтьева Т.Г. Вера и бунт: духовенство в революционном обществе России начала ХХ века // Вопросы

истории. 2000. № 1. С. 34-35.

[27] ГАРФ, ф. 102, 1905, д. 5, л. 6; ГАТО, ф. 575, oп.1, д. 547, л. 67 об.

[28] Сушко А.В. Духовные семинарии в России (до 1917 г.)  // Вопросы истории. 1996. № 11-12. С. 113.

[29] РГИА, ф. 802, оп. 16, д. 256, л. 24.