Три года назад. Накануне объявления приговора в Хамовническом суде Инна Ходорковская согласилась дать интервью. Она рассказала о том, как она выживает, почему, несмотря на просьбы мужа, не уезжает с детьми из страны, о том, что невозможно привыкнуть к вранью. О том, каково быть женой когда-то самого богатого человека в России, а ныне самого известного в мире заключенного.
— Инна, завтра Хамовнический суд должен вынести приговор вашему мужу. Вы верите в возможность оправдательного вердикта?
— Нет. Не верю. Муж будет сидеть до 2012 года однозначно, а после кто знает, что произойдет? Никто.
— В отличие от родителей Михаила Ходорковского вы не занимаете активную публичную позицию. Не встречаетесь с журналистами, почти никогда не даете интервью. Почему?
— Я выбрала эту позицию. Хотя это было не просто — от меня ждали другого.
— И ваш муж?
— Да, и он. Но все эти годы я решала совсем другую задачу. Чтобы помогать ему, я должна была выжить. Просто физически жить. Не утонуть, не захлебнуться в своем горе. Как я сейчас понимаю, три первых года у меня длился просто шок. Еще два года ушло на то, чтобы собрать себя по кускам, осознать и принять то, что человек осознавать и принимать отказывается. Это трудно было объяснить окружающим. Многим не нравилась моя пассивность, упрямство. В конце концов мне удалось доказать, что публичность — это не мое. Мне некомфортно отвечать на вопросы, говорить речи. Я другой человек.
— Вы обращались к психологам, врачам?
— Я девять месяцев сидела на транквилизаторах. Мне прописали разнообразные тормозящие вещества. Так как после ареста мужа я осталась в России, фактически один на один со всем этим кошмарным парадом, я была ограничена в выборе. Мне вообще не хотелось с кем-либо разговаривать. Я просто погружалась в черную яму.
— Сколько времени у вас ушло на то, чтобы преодолеть шок?
— Шок длился два года, шок конкретный. Ведь все рухнуло, не осталось ни одной точки опоры... Вы можете себе представить, в каких условиях я жила до ареста мужа? Я была как цветок под колпаком, роза. В «Маленьком принце», помните? Я познакомилась с Мишей в 18 лет, когда училась в институте.
— Вы выросли в Москве?
— Да. Я выросла в Медведкове. Сначала мы с мамой и сестрой жили в коммуналке на улице Зорге, а потом нас переселили в спальный район. Мама была рада до ужаса, что это отдельное жилье. Неважно, что все там было уродливое. Главное — свой угол. Я помню ее радость. А мне было совершенно по барабану. Детям вообще все равно, где они находятся. Самое главное в их жизни — родители. Детские мозги не настроены на ужасы жизни. Потом были школа, институт. Там мы встретились с Мишей в 1986 году. Он закончил, я только поступила на вечернее отделение в Менделеевский. Мы встретились на «нейтральной полосе» — в институтском комитете комсомола. Он был женат. Но, видимо, есть какая-то интуиция у людей — почему они сходятся или расходятся. Притянуло... Там уже вместе пошли по жизни. Он решил, это — мое.
— Он решил. А вы?
— Знаете, он четко принимает решения. А у меня творческий процесс в голове может идти кругами, в пять слоев. Так что я просто поверила ему. Как потом верила во всем и всегда.
— Вы сразу поженились?
— Мы поженились, когда у нас уже был ребенок. А стали жить вместе в 1990-м. Из института я ушла в 1989 году.
— Вы помните момент, когда осознали, что вы замужем за богатым человеком?
— Никакого специального момента не было. Мы когда стали жить вместе, сначала снимали квартиру на шоссе Энтузиастов, потом уехали на Павелецкую, там снимали, потом на 1-й Успенке дом. Мы до сих пор снимаем... Свой дом мы построили только в 2000 году.
— Вы говорите о доме в поселке «Яблоневый Сад» в Жуковке?
— А сейчас вы живете не в нем?
— Нет. Его сдают. Как и большинство домов в этом поселке бывших «юкосовцев». Из наших там, по-моему, только жена Платона Лебедева осталась. Наш дом формально нам не принадлежит. Теперь, кажется, в нем живет какой-то олигарх. Мы построили его, когда родились мальчишки. Это нормальный, просторный дом, у каждого из нас была своя спальня.
— Когда этот дом появился, вас не осенила мысль: «Вот эта вся красота у меня, девчонки из Медведкова! Дом на Рублевке и муж — олигарх!»
— Реально нет. Может быть, до меня до сих пор это не дошло? Может, я все еще расту? Я принимала жизнь как она есть. У меня никогда не было звезданутости. Жизнь просто шла и шла. Возможно, если бы мне тогда было лет 30, у меня были бы какие-то ощущения. Но все это произошло с 17 до 20. Не было времени пройти, мысленно протащиться через нашу жизнь. В 17 лет я только начинала жить, работать, свои деньги зарабатывать. Но появился Миша, и я стала жить как цветок, как розочка в колпачке прозрачном — моим миром был он, а не квартиры или дома.
— И когда это закончилось?
— Что закончилось?
— Жизнь в качестве розочки. Когда колпак сняли?
— Да, колпак сняли...
— Вы помните день ареста? Как все происходило?
— А надо это вспоминать? (После долгой паузы.) Он для меня не только мужем был. Он для меня отцом был. Я отца никогда не знала. Кроме мамы у меня была только старшая сестра. В 1988 году она трагически погибла. Он для меня стал еще и сестрой — у нас разница в возрасте шесть лет, как и с ней. Он пришел ко мне, когда она погибла. И у меня в сознании полная замена произошла. Стеклянный колпак, про который я говорю, — это не благополучие и не деньги. Когда Мишу арестовали, я сразу лишилась всего — и отца, и брата, и мужа... Он был всем для меня в одном лице.
Вот вы спрашиваете, как вы почувствовали, что стали богаты? Для меня не это важно, для меня важно, что я, настрадавшись из-за отсутствия близких людей, вдруг чудесным образом обрела их всех в лице моего мужа.
— Вы когда-нибудь говорили ему об этом?
— Нет, конечно. Зачем? Я и сама с трудом осознавала, что нашла нишу, где мне комфортно, спокойно, что мои страхи ушли. Я не могу сказать, что у нас были невероятно гармоничные отношения. Конечно, мы ссорились, ругались, выясняли отношения, смеялись, шутили. Как обычно во всех семьях. То, о чем я вам рассказала, мы никогда не обсуждали. Я пытаюсь рассказать, что чувствовала тогда и во что превратился этот опыт сейчас.
— Вы сказали, что переживали шок два года?
— С 2003-го. Это был шок и в мозгах, и в теле. Когда что-то нехорошее происходит у вас в мозгу, это все отражается на теле. Я сбежала от врачей, потому что не могла на транквилизаторах сидеть. Врачи хотели помочь. Они молодцы. Я пришла к ним тогда и сказала: «Ребята, сделайте что-нибудь, у меня ничего не усваивается, вся еда вылетает, я худею на килограмм в день». Вес дошел до такой степени, что казалось, скоро начнут растворяться органы. Есть не могла, спать не могла. Врачи меня просто дубасили транками девять месяцев. Потом я встала на ноги и пошла сама. Я чувствовала себя как конченый алкоголик, который принял решение завязать, потому что понял, что хочет не умереть, а жить.
— У вас не было мысли о самоубийстве?
— Это не мое, наверное, я всегда стараюсь выплыть, куда-то выгрести. У меня так мозг устроен: я всегда ищу варианты, и жизнь мне помогает. Самоубийство — наверное, самый легкий выход. Не то чтобы я ищу сложности. И даже если бы я стала думать о смерти, меня бы остановил страх, что дети останутся одни. Это ощущение матери ни с чем не сравнимо. Только я всерьез подумала, что их куда-то заберут, как сразу встала и пошла. Материнский инстинкт хорошо работает.
— Вы виделись тогда с мужем? У него был шок?
— Шок? Еще какой! Он даже закурил в тюрьме. У человека выбили землю из-под ног.
— Опытные зеки говорят, что три года тюрьмы полностью меняют психику обычного человека. То есть они говорят жестче: после трех лет ты уже не человек, тюрьма полностью меняет реакции, психологию, мышление на уровне матрицы. Как вы считаете, произошло ли подобное с вашим мужем?
— Совершенно не произошло. Шок от тюрьмы он преодолел за три месяца. Муж вообще очень стабильный человек. Знаете, я смотрю на него сейчас и искренне наслаждаюсь тем, как он себя ведет, как говорит, как держится в любой, даже самой трудной ситуации. И я мысленно говорю себе и вообще всем: «Эй, выше нос! Равнение на середину!» А тогда, представьте, 2004 год. Он, бедняга, сидит. Меня по всей катушке катает, мне дико страшно, меня заклинило. Я хожу к нему на свидания, он сидит в тюрьме, не я, а он! И через 15-20 минут общения c ним я успокаиваюсь, у меня все проходит. Это та же самая психосоматика, но в другую сторону. Как только я видела его, все симптомы уходили.
— Он вас за руку держал?
— Нет, за руку не мог держать, там стеклышко. Без стекла можно было только в колонии. Там на трое суток свидания дают.
— Расскажите немного про ваши свидания в Краснокаменске. Где вы виделись?
— Это был такой специальный барак. Длинный коридор и комнатушки, общая кухня, туалет, ванная. У нас было четыре свидания в год. По три дня. Я летела сначала в Читу. Потом ехала 15 часов на поезде. Через три дня его забирал назад в зону специальный человек, а я ехала обратно.
— Как вы сейчас общаетесь с мужем?
— Я привожу в тюрьму детей. Это не обсуждается даже. У нас проблема в том, что, например, мальчики с четырех лет, впитывая эту обстановку, создали совершенно мифический образ отца. Он для них — какой-то благородный всадник на белом коне, который где-то ходит, но до нас никак не доходит. Как бы я его ни материализовала, ничего не получается, потому что с четырех лет папа у нас где-то. Дети задают вопрос: а почему, зачем? У всех есть папы, у них — только образ и подобие. Никто, конечно, их не попрекает. Я периодически говорю: если бы сейчас был папа, он бы с вами разобрался, но они как-то не осознают. Они его почти не помнят, тем более приходил-уходил, командировки бесконечные. И за час, который нам дают, они только начинают отходить, понимать, что это папа, живой, смеется, что-то говорит им. Я помню, мы ездили в Читу на свидание, там три часа дали. Только после двух часов дети расслабились, папа расслабился, и начался нормальный диалог. Это очень маленький промежуток. Его то и дело клинило, потому что ему было тяжело.
— А вам никогда не было обидно, что муж поставил вас и детей в такое положение? Что, играя в свою, жесткую мужскую игру, он поставил на карту жизни вашу и ваших детей. Поступи он иначе, более разумно, осмотрительно, вы могли бы продолжать жить счастливой жизнью, дети росли бы с отцом. Тем не менее он предпочел принести ваше счастье в жертву собственным амбициям. Вы никогда не злились на него за это?
— Нет, я никогда на него не злилась. Единственное, о чем я очень сожалею, это о том, что он не успел реализовать себя в воспитании детей. Я бы хотела, чтобы он это осуществил. Все остальное — его жизнь, предпочтения. Мне кажется, что работа должна занимать очень существенную часть жизненного пространства нормального мужчины. Если у мужчины нет этой ниши, то он какой-то кособокий. У него обязательно должна быть работа — высокая, низкая, перпендикулярная! Так мужчины устроены. Этот сегмент должен быть заполнен. Пусть оно будет, я туда не лезу, это его игры, воды, где он хорошо плавает, но он должен оставлять достаточно времени для детей. Я в этом категорична. На каждом свидании я делаю на это упор. Я говорю: вот сидят трое лапсиков, и ты за них отвечаешь. Я справляюсь, но им не хватает второй стороны, мужского начала — что девочке, что двум мальчикам. Я не то что в обиде, мне просто очень жалко времени, которое он им не посвятил. Я вижу, что мы прихрамываем. Я не могу быть папой, я буду всегда мамой. Сначала я взяла на себя роль мамы и папы.
— Это как?
— Это была ошибка. В моей голове было забито много его установок, и мне очень легко было быть папой. Бедные дети смотрели на меня и не могли понять. У них начиналась шизофрения: то она такая, то такая. Потом я поняла, что я мучаю их, себя. Я все из головы повыбрасывала и твердо сказала ему: «Пап, все, что я повыбрасывала, ты уж давай как-то осуществи сам». Пока не осуществляется. Пока у нас царит чистое бабство. Я никогда не смогу заполнить это пространство. Быть отцом — не моя роль. Моя роль: мама — строгая, мягкая, добрая, ласковая, но мама. Так что мы ждем. Миша, имей в виду, мы подождем.
— Какая у вас атмосфера дома? Вы одна живете с детьми?
— Да, мы живем одни. По хозяйству помогает домработница. У нас хорошая атмосфера: веселая, дружелюбная, все нормально. Живем в доме, папу ждем.
— Телевизор включаете?
— Иногда новости смотрим.
— И как вам новости?
— Никак. До 2006 года мне было очень тяжело видеть телевидение, где все перевернуто вверх ногами. У меня вся физиология этому вранью так сильно сопротивлялась, что больно делалось, хотелось кричать. То, что я чувствовала, было даже не ненависть. Я не понимала: зачем эти потоки лжи? Главное, что ты не можешь ничего сделать. Это надо было принять. У меня не злость была, а жуткий протест, гнев. Со мной творилось что-то жуткое. Например, я помню любительскую съемку, которую в Краснодарском крае сделали коллеги моего мужа. Они однажды отправились туда «на покатушки» — ездили по пересеченной местности на машинах, такое мужское развлечение. Я тогда еще просилась, возьмите меня. А они сказали: мы только мужским составом едем, никаких женщин. Я говорю: я не буду женщиной, не буду мешать, никуда лезть не буду. Все равно не взяли. Они всей компанией поехали ездить по грязи. На пленке они на этих джипах, в грязи, все перепачканные, веселые. Они отрывались. Потом пленку, видимо, у кого-то изъяли. И показали по телевизору с сопровождением: вот, тренируются боевики ЮКОСа. Стреляют, готовятся убивать. Я стояла как громом пораженная. Я до того была по жизни наивна, что не могла в голове уложить, как телевизор может врать, да еще так тупо, откровенно! Но он врал, и мой мир продолжал куда-то за грань катиться, хотя вроде уж некуда было. Это жутко. Я не знаю, как другие люди реагировали, но у меня реакция была из ряда вон. Я задыхалась от того, что творилось вокруг. В конце концов я перестала кого-либо слушать, кроме своего организма — а организм уже орал: вали, уходи от всего этого! Хотя от телевидения, конечно, не уйдешь.
— Сейчас вы более спокойно относитесь к тому, что показывают в новостях?
— Сейчас в новостях нас не показывают.
— А вообще?
— Тяжело. Такое ощущение, что мы подходим к какой-то черте взрыва. Средства массовой информации насыщают эфир в основном негативом или какими-нибудь глупыми сериалами. Народ постепенно проникается ощущением страха, паники, конца света. Я в Швейцарии была, спрашиваю врача своего: ну как у вас? У нас в 2012 году ожидается конец света. Врач улыбается: «А у нас нет. Может, вы на каком-то другом свете живете?» Действительно, здесь все это бесконечно муссируется, в головы вкладывается. По-моему, целенаправленно. Так что я редко смотрю телевизор. Чтобы не погружаться в негатив, я просто ухожу. Мне надо голову в порядке держать ради моих детей. И сохранять хладнокровие. Я всегда говорю: если я буду в порядке, все вокруг меня будут в порядке. Это как в самолете — обеспечь маской сначала себя, потом ребенка. Некоторые принимают это за эгоизм. Зря.
— Инна, почему, когда все случилось, вы не переехали жить за границу? Вероятно, это было бы намного комфортнее.
— Да, Миша настаивал на нашем переезде в Швейцарию. Но я была против. Для меня важно находиться здесь. И детей растить здесь.
— Зачем?
— Знаете, мы с мужем такие люди. Мы заточены под то, чтобы разбирать хаос. Внутри и вовне. Он на своем уровне, а я на своем. Мне кажется, что здесь для таких, как мы, самое подходящее место. Недавно я смотрела на мавзолей Ленина. У меня такое ощущение, что пока его не уберут, у нас так и будет гадость кругом. Мы не вылезаем из сложившейся ситуации, потому что в центре города Москвы, мегаполиса, стоит гроб. Гроб надо убрать. На собственном опыте я пришла к выводу: чтобы измениться, можно начать с любой точки. Главное — начать это делать. Надо принять, пережить и забыть прошлое, которое давит. Если мы это не прорабатываем, мы не идем дальше. Я убедилась в этом, что называется, на собственной шкуре.
— Ваш муж обсуждал с вами, хочет ли он в дальнейшем заняться политикой?
— Нет, не обсуждал.
— Как вы отреагируете, если он все же примет такое решение?
— Я поддержу любое решение мужа при условии, что он найдет достаточно времени для того, чтобы растить и воспитывать детей.
— Вы верите в положительные намерения президента Медведева в отношении вашего мужа?
— Мне кажется, он более лоялен, более мягок, не крут. В отличие от премьер-министра он не был лично вовлечен в конфликт.
— Вы считаете, нынешнее положение вашего мужа — результат личного конфликта?
— Я думаю, да, но это мое ощущение. Там, кроме Путина, были и другие игроки, в которых злобы намного больше. Мне кажется, Путина тогда просто заразили злобой, а заражать его очень легко, растрепать до злобы. Все мы люди. Никто не автомат. Даже неуязвимый человек уязвим. Я думаю, там так было: один поддел, другой подцепил и пошло по цепной реакции. А дальше заработала система. А как работает наша судебная система? Ты можешь митинговать, кровью харкать, умирать, а она работает себе. Работают люди.
— Представим себе ситуацию, что вы вновь оказались в 2003 году и от вас зависит, что произойдет с вашим мужем: он поссорится с Путиным и попадет в тюрьму, а вы пройдете тот путь, который прошли. Или он прогнется, договорится с ВВ, заплатит, куда и сколько надо, и будет жить так, как сейчас живет Абрамович или там Фридман. Если бы выбор зависел от вас, что бы вы выбрали?
— Я давно не видела Абрамовича. Но Дерипаску по телевизору помню. Случайно тогда включили. Сюжет был про Пикалево, кажется. Когда Путин Дерипаске говорит: «Ручку верни!» И тот как будто на глазах потеет, и у него становится очень глупое лицо...
— Но Дерипаска может спокойно воспитывать детей, и его жене не надо ездить в колонию на свидание.
— Ксения, самый хороший путь тот, который уже пройден. Другого не надо. Мы много пропахали — муж у себя, я у себя. Миша не смог бы передать эту ручку. Просто не смог бы и все! Это непредставимо, нереально. Поэтому тогда, в 2003-м не было вариантов, вернее, был только один вариант. Это был его путь, он попал на него. Все шло к этому.
— Путин постоянно повторяет, что у Ходорковского на руках кровь.
— Какая кровь?! Я умоляю вас. Я не знаю, что он имеет в виду. К нему нельзя подойти, спросить. Я бы подошла.
— Он говорил, например, о том, что с санкции вашего мужа был убит мэр Нефтеюганска Петухов.
— Я очень хорошо помню день 26 июня 1998 года, когда убили мэра Петухова. Это был день рождения моего мужа. Я встала очень рано, готовилась, у меня был для него подарок. Потом позвонил телефон — домашний. Мобильные тогда еще были большой редкостью. Ему сообщили про это убийство. Он весь побледнел. Я не поняла, что произошло, что могло такого уравновешенного человека так вывести. Он сразу же полетел туда. Какой убийца?! Убийцы так себя не ведут.
— Премьер имеет в виду не то, что ваш муж собственноручно убивал. Возможно, он отдавал приказы или просто такие дела делались с его ведома. Многие, и среди них ныне действующие олигархи, рассказывают о том, что ваш муж наиболее жестко из них всех разбирался с конкурентами и врагами.
— Нереально. Он не мог такие приказы отдавать. Я не берусь говорить, что конкретно у них там в бизнесе происходило, я этого не знала. Но я знаю его всего изнутри. Это не тот человек. Он не мог переступать через трупы. Для меня жить с таким человеком было бы неприемлемо. Меня бы не могло быть рядом с ним!
— А если бы вы точно знали, что да, он отдавал такие приказы, вы по-прежнему поддерживали бы его?
— Я не знаю. Это надо прочувствовать, побыть в этом состоянии, понять и принять решение. Думаю, изначально я не смогла бы жить с таким человеком. Все-таки человек, способный хладнокровно убивать, обладает определенными чертами характера, и эти черты были бы для меня невозможны. Полагаю, что, если бы мой муж легко убирал конкурентов путем убийства, он бы вряд ли находился там, где сейчас находится. Убийцам несвойственна такая принципиальность. Расчетливый убийца конкурентов быстро бы просчитал ситуацию и сбежал — благо такая возможность у него была.
— Может, стоило воспользоваться этой возможностью?
— Я уже говорила, что это против его принципов, против самого его существа. Он бы себя там сожрал, и я бы себя сожрала.
— Вы имеете в виду, что ваш муж подверг себя такому испытанию сознательно?
Скорее интуитивно, но да. Хотел сам себя на вшивость проверить.
— Проверил?
— Это не одним днем доказывается. Он пошел дальше, перестал ломаться вообще. Теперь он не отступит ни при каких условиях, я вам точно говорю.
— А вы зафиксировали момент, когда он перестал ломаться?
— Когда «отморозился», надеяться перестал. Мне зеки рассказывали. У них такая фигня: когда сидишь, лучше выбрать пожизненное в своем сознании, чем рассчитывать на освобождение. Тогда проще существовать. Представить себе бесконечность этих дней, переварить, смириться. Это, конечно, безумно огромная работа, но мой муж — сильный человек. Они все так делают, чтобы жить. Он мне это объяснял. Он все решил для себя и не рассчитывает сейчас ни на что. Он просто говорит: готовь вещи. Я шью для него эти робы, одежду для зоны. Мы готовимся конкретно. Приходит адвокат, говорит: да ладно вам, все еще может быть по-другому, все хорошо может быть. А я говорю: уйдите-ка отсюда, мы тут сами пара санитаров и делаем свое дело. Мы так решили. А эмоции... Мой муж меня многому научил своим поведением. Держaться достойно — это намного лучше, чем дать себя размазать по пространству. Варианты какие-то искать, ходить, юлить, выгадывать. Зачем? Мы все продумали, все сделали, закрыли тылы, мы готовы. Может случиться, что на приговор никого не пустят в зал суда. Проведут в режиме телеконференции — и все. Мы готовы. Могут увести его по этапу сразу после приговора. И такое может быть. Это нас тоже не удивит.
— Я слышала, ваш муж в тюрьме крестился.
— Я тоже слышала, но мне не хотелось бы сейчас обсуждать эту тему.
— Но вы заметили какие-то перемены после этого? Муж говорил с вами о религии?
— Никакой внешней религиозности я в нем не заметила. Миша всегда очень внимательно относился к религии как важному элементу в человеческой жизни. Но я не думаю, что, подобно многим людям в его положении, он ищет в религии спасения.
— Вы сами ходите в церковь?
— Нет, не хожу.
— Но может быть, вы что-то хотели бы попросить у Бога?
— Я не думаю, что надо чего-то просить. Надо скорее работать с собственной головой. Если справишься с собой, остальное придет. Знаете, как говорят в тюрьме: не верь, не бойся, не проси. Даже у Бога.
— Жестко.
— Но так и есть! Мы просим у Бога, просим у врачей, спасите-помогите, а все плохое, что происходит с нами — это результат наших мыслей, поступков. Тебе ясно говорят, не туда идешь, развернись. Самому тяжело приводить себя в порядок. Но когда человек ищет, ему удается найти разгадку. Главное — этого хотеть. И тогда все получится. Я научилась этому самостоятельно, теперь учу свою дочь и мальчишек. Не надо куда-то бежать или просить что-то. Виноват, осознай свои ошибки и иди дальше. Ты человек, и это твой опыт, шикарный опыт! Классно, что ты правильно пошел.
— В интервью четыре года назад я спросила вас, что бы вы хотели сказать Владимиру Путину? Вы тогда ответили: «Просьб и жалоб у меня нет». Что бы вы сказали ему сейчас?
— О, сейчас бы я с ним поговорила! Я бы спросила его: «Владимир Путин, ты зачем это сделал?» Без ненависти, доброжелательно бы спросила. Потому что мне действительно интересно, какая у этого человека травма в душе, что с ним не так, что заставляет его так поступать. И какой страшный путь он внутри себя проходит. Я знаю, какой путь прошли и проходим мы. Могу только догадываться, что происходит с ним. Думаю, его внутренние обстоятельства страшнее того, что благодаря ему происходит с нашей семьей во внешнем мире. Я желаю ему стойкости. Хотя бы миллионной доли той стойкости и благородства, которые демонстрирует мой муж. И я желаю ему любви. Надо, чтобы хоть кто-нибудь его по-настоящему любил. Пусть попросит у Бога — говорят, он всех любит.
Жена Михаила Ходорковского недавно вернулась из Сегежи со свидания с мужем. Это было первое за пять последних лет длительное (если так можно назвать трое суток общения) свидание с мужем – без стекла, телефона и без чужих ушей…
Миша работает руками
– Инна Валентиновна, карельская колония отличается от краснокаменской?
– Все относительно. Если на трехдневное свидание в Краснокаменске у меня – от дома до дома – уходило 7 суток, сейчас – 5. В Сегеже все компактнее. Если раньше я прилетала в Читу, а потом еще часов 17 ехала поездом, то сейчас садишься в поезд и через сутки выходишь на маленькой станции Сегежа, где буквально в 10 минутах ходьбы от вокзала – гостиница.
В колонии Сегежи работают люди более спокойные. Например, когда я в Краснокаменске или в московском СИЗО сдавала передачи, присутствовала напряженность. Но в Сегеже на входе мы очень быстро разобрались с вещами и продуктами, которые полагались для проживания на длительном свидании, что, безусловно, порадовало.
– Там лучше условия или хуже, чем в Краснокаменске?
– Не знаю. Я вижу только гостевой дом. Сам Миша про условия особо ничего не рассказывает. В Краснокаменске, насколько я понимаю, он находился в огромном бараке на 100 человек. Здесь помещение как-то разделено.
– Кем он там работает?
– На каком-то заводе. Его туда сразу определили, и он там работает руками.
– А по ночам пишет статьи?
– Нет, у него есть немного свободного времени. Хотя теперь его гораздо меньше, чем в московском СИЗО. На свидании он очень интересовался новостными программами. У них в бараке, в сущности, смотрят только «Европу+». Для него это очень большая проблема, когда собирается полбарака и давай смотреть клипы. Он же не может подойти и переключить канал на новости. Получается, что телевизора Миша лишен.
А в гостевой комнате были все программы. Вот мы все их и смотрели. В основном Рен ТВ. Но там периодически возникали помехи.
– Мне кажется, сейчас газеты интересней ТВ…
– Он всю газетную периодику выписывает, много иллюстрированных журналов, книг... У него в СИЗО всегда были огромные стопки под кроватью. Думаю, сейчас то же самое.
– А звонит часто?
– В общем, да. Телефон, правда, в колонии один, стационарный. Поэтому очередь огромнейшая. Звонить можно только по официальному разрешению. У него есть около 15 минут, он их делит между нами, старшим сыном Павлом и своими родителями.
– Говорят, барак для свиданий в Сегеже очень маленький, а очередь на свидания – огромная…
– Да, мы сейчас уже говорим о том, чтобы занять очередь. До конца года у нас есть еще одно свидание. Очень бы хотелось успеть…
Дети показали папе ворох наших снимков
– Детей будете брать на свидания с отцом?
– А я в этот раз всех троих детей возила в Сегежу. И ворох наших фотографий – где мы были летом, как путешествовали, какие травмы, болячки «боевые» получили. Привезли, все ему показали… И увезли назад – если бы мы их оставили, это бы считалось передачей, а их количество и вес строго ограничены.
– А как младшие – мальчики – восприняли свидание?
– Они молодцы, все воспринимают без шока и истерик. Они ведь уже не маленькие – им по 12 лет. Хотя даже когда мы ездили в Читу, им было лет по 6–7, не могу сказать, чтобы их что-то пугало. Миша там сидел в СИЗО – и надо было идти минут 20 по катакомбного вида коридорам. А мальчишки – дети же! – не видят этой убогости. У них ко всему был интерес: а что это за люди в одинаковых одёжках стоят, а вот кирпичи огромные, а вот дырка какая-то…
– Как на экскурсии?
– Ну конечно. Для них все это в новинку, они идут с горящими глазами. Это у нас за плечами бремя, ужас, тяжелые годы. А дети все воспринимают достаточно спокойно. Я же иду следом. И они знают: если что, мама все решит.
– У них есть какие-то проблемы в школе?
– С фамилией? Разные ситуации бывают. Мы пошли сначала в немецкую школу на Новинском бульваре в центре Москвы. И проучились там с нулевки до третьего класса. Два года из этих трех мы жили в Подмосковье, на Рублевке. Было невозможно ездить – жуткие заторы, трассу перекрывают все время. И получалось: если выйдешь из дома на 5 минут позже – попадешь в пробку и встанешь на два часа. В результате замечания в дневнике, всех троих отчитывают. В 2008 году мы переехали в Москву, но продержались здесь год и уехали в Истринский район – по состоянию здоровья… В московской школе, бывало, приходили из старших классов, пальцем на мальчишек показать.
– Они на это болезненно реагировали?
– Нет, к счастью, у них нет комплекса по этому поводу. Они приходили ко мне и спрашивали, что делать. Я говорила: ничего, расслабляйтесь. Хотят зоопарк, пусть смотрят. Гордитесь вашим папой.
– Они там и учатся сейчас, в Истринском районе?
– Да. Школа частная. Наскоков на детей здесь меньше, чем в немецкой. Хотя бывают разные вещи – и приятные, и неприятные. Сначала родители не слишком хотели, чтобы их дети дружили с детьми зэка. Я так грубо говорю, потому что были случаи, когда люди боялись… Вот когда я искала школу для детей, так в одной мне директор прямо сказал: «Этого геморроя нам не надо». Так что ничего в общем-то странного, что родители других детей поначалу были напряжены. Но мы все это пережили, а потом и родители поняли – мальчишки адекватные.
Коралово – это надежный тыл
– А что с вашим домом на Рублевке, в «Яблоневом саду»?
– Я там не живу с 2006 года. Территория арестована, в доме живет кто-то из предпринимателей. Подробностей не знаю, но поскольку купить этот участок нельзя, пока он арестован, наверное, снимает его. Думаю, аренда краткосрочная. В поселке никого, насколько я знаю, не осталось. Только первая жена Платона Лебедева.
– Это же дом, который вы строили, все там планировали… Жалеете?
– Я многие вещи просто вычеркиваю из своей жизни, чтобы не мучиться. Когда дом строился, я была беременна мальчиками и, в сущности, в постройке не участвовала, но все равно это наш первый свой дом. Когда пришлось из него выезжать, у меня поболело чуть-чуть только – потому что слишком сильной была боль за Мишу, за детей. Дом был второстепенен: какая разница, где жить? Неприятно, конечно, когда ты живешь у хозяев, но я достаточно спокойно к этому отношусь.
Я хочу все второстепенное с себя сбросить: у меня и так очень тяжелый груз. И я не страдаю из-за того, что у меня нет дома. Придет время – может, будет. Не будет – мы все на земле временно. Мы же не на улице живем.
– А почему вы снимаете, а не купили жилье?
– А смысл? Опять иллюзии плодить – арестуют жилье, не арестуют? Мне только этим маяться не хватало. Легче взять в аренду, найдя хозяев, которые адекватно реагируют на ситуацию.
– Не трудно было найти съемное жилье?
– Во-первых, я не сама его искала. Во-вторых, пока искали, не афишировали, что жилье снимается именно для семьи Ходорковского.
– А почему вы не поехали жить в Коралово, где есть лицей и родители Михаила Борисовича?
– Во-первых, я человек, который не может себе позволить от кого-то зависеть. А во-вторых, если бы я уехала в Коралово, я бы сдала детей в лицей: это 60 км от Москвы, в другую школу не наездишься. Там учатся дети, пережившие серьезные трагедии, поэтому к ним особое отношение. А я считаю, что в нашем случае такое рафинированное проживание противопоказано. Мы же до ареста Миши и так жили за забором, с охраной. В общем, жили, как розы под колпаком.
Когда случилась беда, я поняла: детей надо вытаскивать на более-менее самостоятельное существование. Сначала вот мы в этой немецкой школе поучились, потом дальше начали двигаться...
Мне предлагали уехать за границу, где меня бы окружили заботой, безопасностью и всем прочим. Я осталась в России, несмотря на то, что было очень тяжело психологически.
Решила, что дети должны видеть мир, понимать, как с ним обращаться. А не потом это узнать, когда уже их шарахнет.
Но мы в любой момент можем направиться в Коралово. Это хорошо, что есть страховка.
– Это ваше личное решение или вы его обсуждали с Михаилом Борисовичем?
– Когда я к нему приехала, сказала: вот такая ситуация – твои родители предлагают, чтобы мы уехали в Коралово, а я категорически против. Он ответил: я тоже категорически против. Он считает, что дети должны быть готовы к стране – иначе им потом будет тяжело по башке получать. Считаю, вопрос этот закрыт, хотя родители Миши его все время открывают. Их можно понять – они хотят, чтобы все были вместе в теплом и уютном месте.
Защитные круги
– Когда случилась беда, чем вы спасались?
– Строила круги защиты. Это ведь все, как взрыв, произошло. Незадолго до ареста Миша ездил в США – отвозил туда в лагерь нашу дочь Настю. Он мог там и остаться, но даже словом не обмолвился о невозврате.
Когда все это бабахнуло, мы жили в юкосовском поселке «Яблоневый сад». Там остались тогда только женщины и дети – у кого-то дочь, сын, у кого-то жена, у кого-то разведенная жена. Мы были вместе, несмотря на разницу в возрасте 10–12 лет. И это очень помогало держаться. Когда было тяжело, мы собирались вместе, смотрели друг другу в глаза, разговаривали… Становилось действительно легче.
Года два младшие дети были от меня как бы за стеклом. Вижу их, а прорваться не могу. Какой-то туман стоял перед глазами... Я не могла с ними даже разговаривать размеренно и подолгу. Слава богу, что были няни.
То есть сначала у меня разразилась реальная катастрофа. Потом вакуум начал заполняться негативом. Приходили какие-то меркантильные люди, перешагивали через меня, отталкивали. И все это под маской помощи. Даже в каких-то бандюков я влетала. В общем, поняла, что нахожусь в каком-то жутком круге, а вырваться из него не могу.
Меня спасли дети – они меня так держали! Как представлю: а что будет с ними? Нам выбираться надо! Из-за них я начала карабкаться, как лягушка в сметане. Наконец, разобралась, кем хочу быть – жертвой или нет. И когда я обрела в себя веру, что смогу выстоять, стали вдруг потихоньку приходить другие люди – белые, чистые.
Потихоньку-потихоньку я создала себе тот круг, ту оборону вокруг себя, которую уже не пробьешь. Это как мой защитный круг заклинаний, который я по крупицам собрала вокруг себя – из этих необходимых мне людей. Все, теперь не допрыгнете.
– Когда узнали, что Михаила Борисовича ранили в СИЗО, как это пережили?
– Страшно. Меня сразу затрясло. Был шок – мы же не понимали, что там на самом деле произошло, насколько серьезно все, ведь могут и недоговаривать. А какими страшными были все эти этапирования! Мы умирали от волнения – как он там выживает, когда их неделями везут в каких-то эшелонах. И при этом никто из заключенных не понимает, куда везут.
– Михаил Борисович об этом рассказывал?
– Ну так, обычно с юмором. Говорил, все скрывали-скрывали, а на станции громко вдруг объявляют: «Поезд из Читы…» Чего, спрашивается, скрывали?
– Когда его отправляли в Карелию, тоже долго никто не знал, куда…
– Да, но это уже напоминало фарс. А вот первый раз мы перепсиховали по-настоящему – куда Миша делся? Мы активно «долбили» начальника СИЗО, он закрывался от нас в кабинете, мы дежурили чуть ли не у его дверей. А сейчас мы уже понимали: если просто подождать, все прояснится. Я, конечно, писала письма. Меня, конечно, куда только не посылали… Я вот 4 дня назад, уже вернувшись со свидания, получила от федерального тюремного начальства ответ: о месте пребывания мужа вам должны сообщить с самого места пребывания. Мы уже увиделись, а в Москве все еще бумажки кругами ходят.
Хочется кусочка неба…
– За последние две недели произошло много событий по вашему делу. И Верховный суд признал незаконность продления ареста во время второго дела, и Страсбург не признал дело ЮКОСа политическим, и Кургинян всей стране по ТВ попытался доказать, что Ходорковский правильно сидит… Как вы реагируете на все эти новости? Ожидаете, что ситуация смягчится или, наоборот, ужесточится?
– Уж куда больше ужесточаться? У меня отличная от адвокатов и близких людей позиция. Я думаю, что как оно было, так и останется. Раньше иллюзия была – все чего-то ждешь, на что-то надеешься… Сейчас фактически я с иллюзиями распрощалась.
– В одном интервью вы пожелали Путину, чтобы его кто-нибудь по-настоящему полюбил. Тяжело выстраданное смирение?
– Это не смирение. Я искренне ему этого желаю. Очень тяжело в жизни прощать. Мало кто может перешагнуть через собственную обиду. Но в какой-то момент понимаешь: если ты этого не сделаешь, ни себя, ни детей уже не спасешь – будешь тяжелым бременем тащить на себе свои обиды и портить жизнь себе и детям.
– Почему, на ваш взгляд, Кургинян и Сванидзе решили обсудить именно Ходорковского, а не более глобальную тему, как это у них обычно случается – скажем, про передел собственности?
– Идет предвыборная борьба – вот и забивают по крохам: туда, туда и туда... Это как 25-й кадр.
– Но Ходорковский уже не раз заявлял, что не пойдет в политику.
– Не в том дело, на мой взгляд, пойдет он или не пойдет. Дело в том, что необходимо создать у общества «правильное» ощущение.
– А что Михаил Борисович будет делать, когда выйдет? Уедет?
– Не знаю. Для меня главное, чтобы он вышел. Мне кажется, человеку, который попал в такую клоаку, неважно, чем заниматься потом. Ему главное – иметь возможность двигаться по собственному выбору. Что такое несвобода, я узнала во время наших свиданий. Там только комната и коридор. Больше никуда нельзя. Первый день еще ничего, второй тоже, а на третий день уже отчаянно хочется увидеть небо. А ты не можешь ничего – позвонить по телефону, когда тебе надо, пройти по земле, увидеть небо, смотреть на лес… А он так живет много лет. Это очень тяжело.
Захочет он уехать – уедем, захочет остаться – останемся. Но, думаю, он останется. Он – идеалист-прагматик. Ему мало только семьи, ему надо участвовать и в жизни общества. И для него очень тяжело менять родину. Практически невозможно.
Михаил Борисович Ходорковский – известный российский предприниматель, публицист и политический деятель. В период с 1997 по 2004 года являлся главой и совладельцем нефтяной компании «ЮКОС».
Несмотря на большие достижения Михаила в бизнесе, в его жизни были и тяжелые времена, где без поддержки любимой женщины было просто не обойтись.
Первая любовь
Впервые, Михаил женился, когда еще был студентом, его супругу звали Елена Добровольская. Изначально молодые люди вместе учились в институте на инженеров-технологов, а затем стали вместе работать в комсомоле. Михаил занимал должность заместителя секретаря, а Елена входила в состав комитета.
После свадьбы, Елена сразу забеременела и родила Михаилу сына. Но ребенок не удержал семью от пропасти и через несколько совместных лет жизни, пара решила расстаться. Решение было обоюдным, поэтому расставались Михаил и Елена мирно, даже по-дружески, без обвинений и каких-либо упреков.
После развода, Михаил не забывал о своём сыне и бывшей жене, оказывая им всевозможную помощь. Именно благодаря Михаилу, его сын получал образование в Америке.
Вторая попытка
Вторую жену Инну, ему подарила работа в банке «Менатеп». Он был руководителем, а она отвечала за все операции с валютой и была аналитиком. Можно сказать, что именно Инна стала причиной разрыва отношений между Михаилом и его первой супругой, поскольку мужчина, увидев свою сотрудницу, практически сразу влюбился.
После развода Михаила, молодые люди начали встречаться, но предпочли не спешить узаконивать отношения и решили временно остановиться на совместном проживании. Только рождение дочери заставило их расписаться. Дочку назвали Настей. Родители были на седьмом небе от счастья. Свадьбу сыграли с шумом. Этот брак оказался счастливее, чем первый.
Инна еще во время работы в банке параллельно училась, но после замужества и рождения дочери, женщина занялась домашним очагом, оставив и работу и обучение. Их дочь родилась в 1991 году и на протяжении 8 лет, семья просто наслаждалась обществом друг друга, но потом Инна снова забеременела и родила мальчиков-близнецов, их назвали Глеб и Илья.
Изначально семье пришлось снимать квартиру, поскольку своё жилище Михаил оставил первой жене и сыну. Изначально денег хватало только на двухкомнатную квартиру, но после того как Ходорковский начал активно заниматься бизнесом, семья смогла снять дом на Рублевке. А в дальнейшем, Михаил построил собственный дом в Жуковке. А ещё через несколько лет, семья приобрела коттедж на старом Арбате.
Но всё не могло быть вечно хорошо и в один момент, Михаила подставили. На четвёртый день рождения близнецов, Ходорковского забрала полиция и он сел в тюрьму.
В 2013 году мужчину освободили за хорошее поведение. На тот момент, уже всех детей отправили учиться в Швейцарию.
Все время заключения мужа Инне было очень нелегко. Уверенность в завтрашнем дне была очень шаткая. Лишь только моменты свиданий радовали Инну. Даже когда дети были еще маленькими, она показывала их фотографии, хвасталась их достижениями. Михаил был очень рад увидеть жену, и услышать добрые вести из дома. Она каждый раз ему говорила, что ни разу не пожалела, что в семнадцать вышла за него. Он самое лучшее, что с ней случалось в этой жизни. Первые два года его ареста она жила на лекарствах. Потом привыкла к чувству тревоги.
За это время его старший сын женился в Америке. Теперь Михаил стал дедушкой. У него есть внучка. Ее назвали Дианой. Павел возглавляет институт современной России. Спустя год после освобождения Михаил перевез всю семью за границу. Сейчас они счастливо живут в Швейцарии.
Бывший эксперт в отделе валютных операций созданного Ходорковским банка «МЕНАТЕП».
«Семья»
«Темы»
«Новости»
Инна Ходорковская
В Ирландии разморозили счет Ходорковского
В Ирландии суд Дублина разморозил на счетах бывшего главы ЮКОСа Михаила Ходорковского 100 млн евро, заявил ТАСС гендиректор Международного центра правовой защиты Андрей Кондаков.
«Сегодня, 7 декабря, Окружной суд Дублина вынес решение о разморозке средств на счете Ходорковского в ирландском банке. Указанные средства в размере €100 млн были заморожены Бюро по расследованию мошенничества ирландской полиции в 2011 года в рамках расследования дела об отмывании денег, полученных незаконным путем», - говорится в сообщении.
В фильме о Ходорковском Владимир Путин стал космонавтом
На «Артдокфесте» литовский режиссер Аундрюс Стонис рассказал о самом большом в мире экране в горах Казахстана.
9 декабря завершается юбилейный 10-й «Артдокфест». Под его финал показали немецкий фильм «Новая свобода Ходорковского» режиссера с русскими корнями Кирилла Туши. Никакого столпотворения, как это было 10 лет назад, когда состоялась премьера первого фильма о самом знаменитом олигархе страны, не было. Небольшой зал целиком не заполнился. Из героев картины премьеру посетил оппозиционный политик (так его называют в фильме Кирилла Туши) Илья Яшин.
В Берлине у отеля, где остановился Ходорковский, собираются его сторонники
Немецкие СМИ ранее сообщали, что конечной целью поездки Ходорковского за рубеж станет Швейцария, где на данный момент находится его жена – Инна. В Берлине же проходит лечение мать бизнесмена – Марина Ходорковская. Однако в пятницу российские информагентства сообщали, что она находится в Подмосковье.
Первое интервью. Ходорковский пообщается с прессой после 10 лет заключения
Москва, 21 декабря – АиФ-Москва. В воскресенье, 22 декабря, экс-глава ЮКОСа Михаил Ходорковский примет участие в пресс-конференции и пообщается с журналистами. Мероприятие намечено на 13:00 по местному времени (16:00 мск) в музее Берлинской стены. Предполагается, что Ходорковский намерен, в частности, рассказать о планах на будущее.
Михаил Ходорковский, который в пятницу прилетел в Германию, в субботу встретился с членами своей семьи в Берлине. Сначала он повидался со старшим сыном Павлом, который прибыл в Берлин из Нью-Йорка и супругой Инной. А уже позднее родители бывшего бизнесмена Борис Моисеевич и Марина Филипповна также прилетели в Германию, чтобы встретиться с сыном.
Служебный роман
Вторую жену — красавицу Инну — Ходорковский встретил в банке «Менатеп», которым он тогда уже руководил.
Ходорковский рад, что попал…
«Во вторник прибывшая накануне в Краснокаменск Читинской области жена Михаила Ходорковского Инна получила разрешение на длительное свидание с мужем. Свидание началось немедленно — Ходорковская даже не заехала в гостиницу за вещами. Свидание с мужем обойдется Ходорковской в 450 рублей — это плата за комнату свиданий из расчета 150 рублей в сутки. Проведя с супругом трое суток, Инна Ходорковская выйдет из колонии только вечером в пятницу. Адвокат Михаила Ходорковского Антон Дрель, пообщавшись с подзащитным, сразу вылетел в Москву.
Семья Михаила Ходорковского снимет дачу
Вчера стало известно об аресте земли, на которой располагаются коттеджи Михаила Ходорковского и других бывших руководителей НК ЮКОС в подмосковной Жуковке. По версии следствия, недвижимость была куплена на деньги, недоплаченные ЮКОСом государству в качестве налогов, поэтому она в любой момент может быть продана с молотка. Жена господина Ходорковского Инна заявила журналистам, что уже озаботилась поисками нового жилья.
Инна Ходорковская может остаться без дома
Семья Михаила Ходорковского может в скором времени лишиться своего дома. Об этом сообщила Инна Ходорковская в интервью радио «Свобода». По словам Ходорковской, в мае этого года на территорию подмосковного поселка «Яблоневый Сад» в Жуковке, где живут семьи бывших руководителей компании «ЮКОС», был наложен арест.
Инна Ходорковская: Я готова к обвинительному приговору
Жена Михаила Ходорковского считает, что адвокаты полностью доказали в суде, что их подзащитный ни в чем не виноват и преступлений не совершал. Поэтому по закону его должны отпустить. Однако «исходя не из здравого смысла, а на основе анализа всей поступающей информации», Инна Ходорковская полагает, что приговор будет обвинительным. Об этом она сообщила в интервью, которое публикует в среду «Комсомольская правда». По словам Ходорковской, она готова к тому, что «Мише и Платону могут дать и шесть, и восемь лет».
Инна Ходорковская не верит в то, что ее мужа оправдают
Инна Ходорковская, жена бывшего владельца ЮКОСа Михаила Ходарковского, не верит в оправдательный приговор мужу по второму уголовному делу.
Жена Ходорковского не исключила, что ее муж после освобождения может покинуть Россию
Инна Ходорковская дала короткое интервью Би-би-си в антракте концерта в поддержку политзаключенных в Страсбурге.
Die Presse: родственники Ходорковского уверены в его невиновности
«Я полностью потеряла контроль над собой, когда впервые увидела его в следственном изоляторе. Когда увидела его за стеклом», — вспоминает Инна Ходорковская тот день, когда он впервые пришла к своему мужу в тюрьму. И она вспоминает голос у нее за спиной, который пытался ее успокоить, говоря: «Не плачьте, не плачьте».
Инна Ходорковская готова переехать в Читинскую область, чтобы быть ближе к мужу
Супруга бывшего главы ЮКОСа Михаила Ходорковского Инна, ездившая недавно на первое свидание с мужем в колонии в Читинской области, считает, что за два года с момента ареста тот внутренне сильно изменился.
«Внутренне Миша сильно поменялся. Мы же практически неразлучно прожили 17 лет. А эти два года Миша развивался сам по себе. Он стал другим в рассуждениях, у него появились новые идеи. Изменились его взгляды на общество. Мне нравятся произошедшие с ним изменения», — сказала Инна Ходорковская в интервью «Собеседнику» (текст интервью опубликован на сайте «Пресс-центра Михаила Ходорковского»).
Супруга Ходорковского может лишиться дома под Москвой
Семья Михаила Ходорковского может в скором времени лишиться своего дома. Об этом сообщила супруга известного российского бизнесмена, находящегося в заключении, Инна Ходорковская в интервью Радио Свобода.
Инна Ходорковская: «Михаил спокоен и готов ко всему, что принесет будущее»
«Он еще больше потерял в весе, голова полностью обрита, но он сохраняет присутствие духа и не проявляет никаких эмоций, когда говорит о новых обвинениях. Он очень сильный человек. Михаил спокоен и готов ко всему, что принесет будущее», – говорит его жена Инна Ходорковская, только что вернувшаяся с читинского свидания.
Свидание с врагом государства
Что бы вы взяли с собой на необитаемый остров? Для Инны Ходорковской этот вопрос, который обычно задают известным людям в журналах, является вполне конкретной задачей, а не какой-то шуткой. Она останавливается на электрической машинке для стрижки волос, портативном радиоприемнике, меховой шапке, которая согревает на холодном степном ветру и при минус 40 градусах, на самых свежих московских журналах и фотографиях своей дочери Анастасии и двух сыновей-близнецов, Глеба и Ильи.
Ходорковская: муж будет сидеть до 2012 года
Инна Ходорковская — супруга экс-главы концерна ЮКОС — сомневается в том, что суд вынесет оправдательный приговор ее мужу. Она считает, что Михаил Ходорковский останется в тюрьме как минимум до 2012 года.
УДО Ходорковского затягивают как только можно
На днях стало известно, что в интервью BBC жена экс-главы ЮКОСа Инна Ходорковская выразила сомнение, что после освобождения мужа им позволят остаться в России. Вадим Клювгант призвал не спекулировать на эту тему, поскольку она очень важная и болезненная для всех участников процесса. По его словам, супруги по-прежнему привязаны к России. «Давайте сначала добьемся его освобождения, а потом будем строить планы на дальнейшую жизнь», – призвал собеседник «НГ». В пресс-центре Михаила Ходорковского сообщили, что его жена Инна недоступна для комментариев.
Бегство из Яблоневого Сада
Семья бывшего руководителя НК ЮКОС Михаила Ходорковского может в скором времени лишиться жилья. Об этом в интервью Радио «Свобода» сообщила жена экс-главы компании Инна Ходорковская. Она заявила, что в ближайшее время власти могут отнять дом, где живет семья бизнесмена, отбывающего заключение в колонии города Краснокаменск Читинской области. Впрочем, в этом случае эту участь разделит весь поселок Яблоневый Сад в Жуковке, где живут семьи бывших руководителей компании ЮКОС: по словам Инны Ходорковской, в мае этого года на территорию подмосковного поселка был наложен арест. О причинах ареста недвижимости Инна Ходорковская ничего не сообщила. Не рассказала она и о том, были ли выдвинуты властями какие-либо сроки, в которые она с детьми должна освободить дом.
Родные Ходорковского после заседания суда 2.11.2010 г.: супруга Инна, дочь Анастасия, мама Марина Филипповна.
Однажды все зеркала в доме скрылись за черными тряпками. Ее сестры больше нет – молодой, красивой, самой близкой… Смириться с этим казалось невозможным. Мерещилось, что на нее саму кто-то накинул темное покрывало, и в ее внутреннем зеркале никогда не отразится ни радость, ни улыбка.
Михаил был ровесником ее погибшей сестры. Он заполнил пустоту в душе Инны. «Плюс ко всему он заменил мне сестру, – скажет она потом в одном из редких своих интервью. – Когда Мишу арестовали, я сразу лишилась всех – и отца, и мужа... Всех в одном лице».
Тогда, кажется, молодая женщина перестала смотреться в зеркало. Телевизор заменил все. В день ареста на завтрак – утренние новости, на обед – аналитическая программа, на ужин – ТВ-итоги дня. Семья не отходила от экрана в ожидании новых известий. Анастасии – Стасе, как всегда звали в семье старшую дочь, тогда было двенадцать. Близнецам Глебу и Илье – по четыре. Они, в отличие от рыдающей сестры, еще ничего не понимали, «тюрьма» стала лишь одним из новых словечек в их детском лексиконе. Спрашивали, конечно, где папа. Первые полгода папа для близнецов «уехал в командировку». Потом отправились к главе семейства на свидание. Тяжело, больно. Пытались разбить стекло, вырвать телефон. Твердили: «Мы сейчас сделаем дырку, и ты вылезешь». Пятнадцать минут промучились, и увели их, конечно. На улице братья заплакали.
Со временем слово «тюрьма» оформилось, обросло деталями, превратилось в обыденность. «Сделаем ремонт, когда папа из тюрьмы придет» – что-то вроде «когда папа с работы вернется». Только рабочий день слишком длинный…
Глеб и Илья
На светском рауте (середина 90-х)
***
Да и для нее самой слово «тюрьма» стало вполне осязаемым. Когда адвокаты впервые сказали, что разрешено свидание, помчалась в СИЗО. В двадцатиметровой комнате, полностью забитой людьми, встала в очередь. Восемьдесят первой по счету. И вот та самая комната, разделенная стеклом, с телефонами по обе стороны, конвойными и табличками «идет запись». Родное лицо – за прозрачной стенкой.
Говорили о здоровье, о детях, об их школьных делах. Все под надзором. Под запись.
Казалось, привыкнуть невозможно.
Привыкла.
Как привыкла потом к дороге в Краснокаменск. Семь часов на самолете до Читы. Потом пятнадцать часов на поезде. Сорок финальных минут на машине. Ночь в гостинице, утром – выход на свидание. Четыре встречи в год. По три дня. Таблица умножения – мечты на реальность.
Будто возвращалась в старые свои коммунальные времена. Огромный барак с общей кухней, душем и туалетом, у каждой пары «счастливчиков» своя комната: стол, диван, шкаф. Ремонт даже… Вид из окна на колючую проволоку. Не Ницца и не Париж. Зато возможность видеть, чувствовать, обсуждать нейтральное и при этом главное: детей, их достижения, проблемы…
В Сегежу ездили уже все вчетвером. Привозили целый ворох фотографий: где побывали летом, как путешествовали, какие «боевые травмы» получили мальчишки… Они уже взрослые почти стали, когда Михаила перевели в Карелию. Уже никаких детских истерик.
Дочь Анастасия и сын от первого брака Павел
С собственными истериками она научилась справляться через три года после ареста мужа. Исключительно внутренние припадки: никакого битья посуды. Да и головой об стену тоже не билась. Просто ушла в какой-то параллельный мир, где в странном сегодня – сплошная неизвестность и нереальность. «Если спрашивали, как себя чувствую, врала, потому что давно уже просто не чувствовала себя. Как будто не человек – пустое место». И, видимо, чтобы добиться гармонии внутреннего и внешнего, организм тоже начал играть по ее правилам. В зеркалах (а в доме на Рублевке, где семья оставалась еще три года после ареста, зеркал было предостаточно, все в красивых, богатых рамах, сама подбирала под интерьер) отражалась какая-то женщина, худая, серая, с ввалившимися щеками. Спать не могла, есть тоже. Вес таял чуть ли не по килограмму в день. Казалось, еще немного, и печень с селезенкой тоже растают, останется только сердце, чтобы болеть. Девять месяцев на транквилизаторах: курс, неведомый медицине, хотя ею же и прописанный.
И опять Миша помог. Приезжала к нему на свидания и через четверть часа оживала. Хотя ведь он сидел, не она. И как-то вышла от него и решила, что нельзя опять падать в эту черную бездонную яму. Надо и дальше идти на своих ногах. Выбираться из-под колпака. Строить жизнь по-новому.
Что и говорить: ее жизненный уклад кардинально поменялся. Сегодня, оглядываясь в прошлое, Инна говорит, что росла-цвела, как розочка под колпаком: супруг сделал все возможное, чтобы ни она, ни дети ни в чем не нуждались. Нет, на золоте не ели, серебряными канделябрами в слуг не швыряли… Они и дом этот рублевский в корпоративном «Яблоневом саду» построили, лишь когда мальчишки родились, в 2000-м. До этого снимали, меняли, снова снимали… А потом, когда все имущество арестовали, они уже без Миши снова сняли жилье: смысл покупать?.. Про первый их совместный дом сердце поболело чуть-чуть и кануло, перемололось. Потому что и в поселке уже никого не оставалось. Только первая жена Платона Лебедева, да еще несколько жильцов. Жены, бывшие жены, дети… Мужчины исчезли. Как в войну.
Планировать быт, контролировать детей, принимать решения, оформлять бумаги – всему пришлось учиться. Трудовую книжку восстанавливала – так в жэке, конечно, хлебнула народной любви. Тамошние работницы здорово придирались. Шептались между собой, язвили, требовали новых справок – полумифических… Когда искала школу для детей, так в одной директор прямо сказал: «Этого геморроя нам не надо».
Но ничего, все в итоге образовалось, сложилось. Правда, детям она сначала пыталась быть и мамой, и папой. И «казнила», и миловала, и давила, тут же поощряла… Даже вставала к мангалу жарить традиционные семейные сосиски-гриль. Но сосиски какие-то невкусные получались… А когда дети в итоге взвыли от такого «раздвоения личности», поняла: будет просто мамой, которая помогает ждать папу.
И журналисты в конце концов от нее отстали. Когда поняли, что это стиль жизни, а не выжидательная позиция. Что такая и есть у опального олигарха жена: непубличная и в этой своей непубличности довольно упрямая. На баррикады не полезет, рубашку на груди рвать не будет... За десять лет – лишь пара-тройка интервью серьезным изданиям.
Она выбрала другой способ помогать своему единственному: жить достойно, воспитывать детей, оставаться верной и преданной, хранить традиции. Быть в тылу, но в полной боевой готовности. «Я поддержу любое решение мужа при условии, что он найдет достаточно времени для того, чтобы растить и воспитывать детей», – говорила три года назад. «Мы всегда будем вместе с ним», – говорит сегодня, когда ее надежда перестала быть надеждой и воплотилась в новую, еще неизвестную, но долгожданную Инной Ходорковской реальность.
Как-никак за десять лет ее никто ни разу не назвал «соломенной вдовой». Исключительно – «женой декабриста».
ОТКРОВЕННО
– В интервью четыре года назад я спросила вас, что бы вы хотели сказать Владимиру Путину? Вы тогда ответили: «Просьб и жалоб у меня нет». Что бы вы сказали ему сейчас?
– О, сейчас бы я с ним поговорила! Я бы спросила его: «Владимир Путин, ты зачем это сделал?» Без ненависти, доброжелательно бы спросила. Потому что мне действительно интересно, какая у этого человека травма в душе, что с ним не так, что заставляет его так поступать. И какой страшный путь он внутри себя проходит. Я знаю, какой путь прошли и проходим мы. Могу только догадываться, что происходит с ним. Думаю, его внутренние обстоятельства страшнее того, что благодаря ему происходит с нашей семьей во внешнем мире. Я желаю ему стойкости. Хотя бы миллионной доли той стойкости и благородства, которые демонстрирует мой муж. И я желаю ему любви. Надо, чтобы хоть кто-нибудь его по-настоящему любил. Пусть попросит у Бога – говорят, он всех любит.
Из интервью Инны Ходорковской журналу «Сноб».
(февраль 2011 г.)
Текст: Елена Ярмизина
Фото: из сети интернет
