Отрывок из книги «Трибунал» от издательства Никея

Тема новомучеников и исповедников — одна из самых волнующих и интересных в современной церковной прозе и публицистике. Почти сто лет назад тысячи людей были убиты, замучены, изгнаны только за то, что они верили в Бога и ходили в храм. Мы можем увидеть их фотографии, прочесть письма, протоколы, услышать живые свидетельства, передаваемые из уст в уста. Это не древние подвижники и не великие пустынники, жившие сотни лет назад, это обычные верующие селяне и горожане, почти наши современники. Оттого еще интереснее понять, что они чувствовали, чем дышали, как противостояли злу и совершали свой главный жизненный выбор. 

«Трибунал» — увлекательный роман Екатерины Федорчук, который удивительно точно передает дух и настроение тех страшных дней. Книга стала победителем конкурса Издательского совета Русской Православной Церкви на лучшее художественное произведение о новомучениках Российских. В ней автор поднимает сложные вопросы: главный герой романа балансирует на грани — стать палачом или остаться человеком, ведь выбор есть всегда.

Главой из этой книги мы сегодня поделимся с вами.

Был ли Христос социалистом?

Этого странного попа Хацкелеев не вызывал на допрос. Отец Димитрий явился сам. После ранения Роман Давидович смотрел на мир немного со стороны, ничему не удивляясь, но принимая все в первозданной ясности сознания. Поэтому его совсем не удивило, когда к нему в кабинет ворвался поп огромного роста, в черной рясе, с развевающимися черными же волосами и патетически воскликнул: «Я пришел проповедовать вам Христа!»

Хацкелеев спокойно раскрыл блокнот и сказал будничным тоном:

— Начинайте, я вас слушаю очень внимательно.

— Знаете ли вы, кто был первым революционером?

— Кто же? — без особого любопытства спросил Хацкелеев.

— Христос!

— Но вы же не ради этой потрясающей новости ворвались ко мне в кабинет?

— Прошу дать мне возможность выступить на суде!

— В качестве кого, простите?

— В качестве свидетеля защиты! Подождите, не перебивайте! — воскликнул поп, хотя Хацкелеев и не думал его перебивать. Он, казалось, вообще не слушал, о чем говорит его посетитель. — Когда вы все выслушаете, вы поймете, что нам с вами нечего делить! Что мы с вами — коммунисты и христиане — братья!

Поп говорил сумбурно, путано о том, что Христос пришел, чтобы возвысить нищих и обездоленных, что легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели богатому в Царство Небесное, о том, что на святом месте процветает мерзость запустения.

— Нет, мы понимаем, да, понимаем весь срам и низость нашего падения!

Через некоторое время Хацкелеев начал вникать в «земную составляющую» дела, с которым явился к нему отец Димитрий Крылатов.

Еще учась в семинарии, Дима Крылатов увлекся марксизмом. Ни при какой погоде Маркса он, конечно, не читал. Но однажды попал на нелегальное собрание марксистского кружка в городе С. и был приятно удивлен тем вниманием, которое ему оказали местные революционеры. На собрание он пришел в эпатирующей интеллигенцию черной церковной одежде — подряснике семинариста.

— Ну что, товарищ будущий поп, почем нынче опиум для народа? — поприветствовали его местные прогрессисты. Вот тогда Дима и выдал фразу о том, что Христос был первым революционером. Он, конечно, не сам дошел до этой животрепещущей мысли, а взял ее из одной брошюры, коих при семинарии было множество. Эта мысль ему понравилась даже не сама по себе, а тем эффектом, который она производила на окружающих.

Позднее уже священнику отцу Димитрию нравилось думать, что он, как апостол Павел, проповедует Христа заблудшим, говоря с ними на их языке. Экстравагантная проповедь молодого попа сделала его популярным среди интеллигенции и даже, в некотором роде, гонимым от властей. Гонения заключались в том, что его несколько раз переводили с прихода на приход, но это не мешало ему посещать философско-религиозные собрания и чувствовать себя почти Иоанном Златоустом, который тоже претерпел гонения от властей.

Когда произошла «великая бескровная», отец Димитрий, как и многие, вышел на улицу… Февральский мокрый снег падал на разгоряченные лица, не остужая их.

— Христос воскрес, брат! — крикнул ему подвыпивший прохожий, по виду из деревенских, вероятно, приехавший в город на заработки, да так и оставшийся в нем чужим и пришлым человеком.

— Воистину! — воскликнул отец Димитрий и бодрым шагом направился к зданию консистории в предвкушении чего-то неведомого, яркого и необычного.

В консистории он застал совсем не христианское смятение. Часть отцов — в основном из белого священства — ликовала, лица же, приближенные к епископу, опасливо молчали. Там он и встретил отца Михаила в первый раз.

— Досточтимые отцы! — воскликнул тогда иерей Димитрий, толком еще не зная, о чем будет говорить, и вспомнил приветствие подвыпившего прохожего. — Христос воскресе!

В помещении установилось напряженное молчание.

— Вы не ослышались! Да, именно сегодня, в дни Великого поста, как нельзя более уместно это приветствие, потому что именно сегодня наша Церковь сбрасывает с себя позорное иго царизма. Революция застала нас неподготовленными, мы все пребываем в глубоком параличе, и наше духовенство меньше всего готово встретить ту грозу, которая разразилась над нами! Так давайте же проснемся, досточтимые отцы!

— Что же нам нужно сделать, чтобы проснуться, не подскажете ли? — ехидно осведомился епископ Палладий.

— А я отвечу вам, владыко! — запальчиво воскликнул отец Димитрий. — Чтобы выйти из сна, нужно всего-навсего быть со Христом!

— Всего-то? — нарочито удивился епископ.

— А для этого мы должны отказаться от привилегий со стороны правительства! Я, досточтимые отцы, решительно приветствую принцип отделения Церкви от государства! Истинное назначение Церкви на земле есть служение народу, человечеству путем нравственным. Истинная Церковь не имеет никакого отношения ни к какому государственному строю. Поэтому мы должны приветствовать смену власти! В конце концов, разве не Христос был первым революционером?

— Нет! — вдруг крикнул какой-то невзрачный попик, сидящий в заднем ряду.

— Что «нет», отец Михаил? — поморщился епископ.

У него на лице была написана бесконечная усталость от всего происходящего, от того, что в этой сумятице нужно принимать решения и терпеть вольнодумцев от Церкви, таких, как отец Дмитрий, и таких, как отец Михаил! Право же, один стоил другого, и лучше бы сейчас им обоим помолчать… Просто помолчать и помолиться.

Но отец Михаил в тот день, как и во все последующие, молчать не собирался. Голос у возмутителя спокойствия был, не в пример басу отца Димитрия, тонким, срывающимся на мелкий тенорок.

— Досточтимые отцы! — начал он. — Я слушал отца Димитрия и услышал то, чего боялся услышать. Вот он говорил тут, что Христос — революционер…

— Ну, может быть, не революционер, отче, а социалист уж точно, — вставил отец Димитрий, временно уступивший своему оппоненту место за кафедрой.

— Это одно и то же! — отчаянно крикнул отец Михаил, видимо, опасаясь, что тут его никто не услышит. — Не верьте этим словам! Это такая страшная, такая низкая клевета на Господа! Как заповедовал Христос, как брата, прошу вас, отец Димитрий, при всех сейчас откажитесь от своих слов…

— Да с чего же мне отказываться, коли это правда?

— Послушайте, — взволнованно и оттого сумбурно говорил отец Михаил, — не мог Господь быть революционером, потому что именно в этом и пытался обвинить Его синедрион! Если бы Он и правда пришел, чтобы отнять добро у богатых и раздать его бедным, если бы Он и правда поднял голос против властей, против Рима, да разве такой злобный и подозрительный тип, как прокуратор Иудеи Понтий Пилат, не нашел бы в Нем вины? А он не находил вины, братья и сестры. Вина Христа, за которую Его распяли, состояла как раз в том, что Он революционером не был! Что Он на бунт не пошел, что велел отдавать кесарю — кесарево. И ведь говорят так не по недомыслию, нет, а чтобы придать больше авторитета черному делу революции, чтобы завлечь в свои силки невинные души!

— Это я, что ли, завлекаю, отче? — воскликнул оскорбленный отец Димитрий.

— Господи, как они могут Тебя называть революционером! Какой удар в самое сердце! — торопясь и не слушая оппонента, продолжал отец Михаил. — Не мог быть Он революционером еще и потому, что революция основана на ненависти и зависти — к властям, к начальству, к тем, кому повезло больше, чем тебе, а Христос звал к любви.

— Да успокойтесь вы, отче! Давайте уже без лирики. На повестке дня серьезные вопросы…

— Да ведь самый серьезный вопрос сегодня, — забывшись, перебил архипастыря отец Михаил, — это вопрос о том, что скажем мы людям, нашим братьям и сестрам? Как укрепим их на пороге испытаний? Это совсем не то что вопрос, какое жалованье будет получать поп!

И еще много чего в том же духе говорил он, и отец Димитрий ушел с собрания со смешанным чувством досады и удивления. А потом был недолгий и яростный период борьбы с «Пилатовой конторой», как про себя называл отец Димитрий консисторию. Первонаперво нужно было устранить власть епископов как ставленников старого режима — чуть ли не распутинцев, потом устранить благочинных — этих полицейских духовного звания, направить церковную жизнь по руслу общественного делания.

Стараниями отца Димитрия и его единомышленников был уволен епископ Палладий, а усилиями их противников — всегдашний оппонент владыки, свободолюбивый и прогрессивный епископ Леонтий. «Один — один». Партия была сыграна вничью.

Отец Димитрий бегал, суетился, организовывал общества разной степени прогрессивности, но светлые, как ему казалось, начинания гибли от равнодушия церковного начальства, которое под шумок забрало себе прежние привилегии. Паству охватила апатия. Все устали от бытовых проблем, от постоянного безденежья. Последнее постепенно оттеснило все другие проблемы и разрослось до размеров грозного минотавра, пожирающего лучшие начинания «прогрессивного священства». И только матушка Тамара, ждущая пятого ребенка, смотрела на метания мужа кроткими глазами, не переча ему и не ропща на частые его отлучки, на сомнительные похождения, на его все более шаткое положение на приходе.

— Я уйду за штат, — горестно тряся черной патлатой головой, говорил батюшка, и матушка лишь кивала, глядя пронзительно-зелеными глазами куда-то потусторонь.

— Против нас вырастает какая-то сила, — говорил отец Димитрий. — И грядет что-то страшное!

Он начал бояться. Сначала ему казалось, что он боится реставрации прежних порядков, возвращения к беспредельной власти епископа, который не давал ему делать то одно, то другое…

Но страх был глубже, он прятался на самом донышке сознания — не найти. И оттуда управлял действиями, мыслями и поступками. Двадцать третьего января 1918 года был опубликован декрет об отделении Церкви от государства. Новый епископ отец Герман и все его приближенные ходили хмурые, погруженные в мрачные мысли. Отца Димитрия среди них не было. А ведь он так старался и так много сделал для смены правящего архиерея!

— Сейчас нужна очень умная и взвешенная политика! — говорил тогда отец Димитрий. — Очень взвешенная, да…

Но никто из приближенных епископа не догадался спросить отца Димитрия, какая именно политика им нужна. Потому что считали его в тот момент шутом, простите, гороховым, и никто не слушал его речей об апостольском призвании и предназначении пастыря. Никто не хотел знать о том, что Христос — первый социалист. Говорили все больше о скучных вещах: где взять денег, чем платить жалованье рабочим в типографии и учителям в семинарии. Ходили темные слухи о расстрелах большевиками священников в губернии. Отец Димитрий не верил, и чем страшнее были слухи, тем яростнее он отрицал их правдивость.

Был он и на общем собрании духовенства, которое провели нелегально, сразу после объявления декрета об отделении Церкви от государства.

«Новая власть грабит Церковь», — говорили одни. «Пришел час испытаний», — говорили другие. «Да как вы можете думать о деньгах, об имуществе, когда творится такое?» — говорили третьи. «Будучи проповедниками Христа, мы вообще не можем призывать к пролитию крови», — утверждал отец Димитрий. «Но это же просто акт самозащиты!»

«Вот бы их всех тогда по горячим следам и посадить» — думал Хацкелеев, слушая этот рассказ.

— И что же? — отрешенно спросил Роман Давидович. — Какое все это имеет отношение к нашему делу?

— Так ведь я был в Серафимовском храме в тот день, когда отец Михаил произнес слово о расстреле Николая Романова. Был не в облачении, а так сказать, инкогнито.

— Очень хорошо, — наконец-то оживился Хацкелеев. — Расскажите, что вы видели, слышали.

— Да ничего я не видел! — с досадой воскликнул отец Димитрий. — Каюсь, хотел тайком узнать, чем дышит мой оппонент, мой, можно сказать, враг — идейный, прошу заметить, — только идейный! И не узнал, потому что был разоблачен старостой храма и вынужден ретироваться.

— Жаль, ну, так от меня-то вы чего теперь хотите?

— Я хочу, чтобы вы сказали, что я не виноват.

— Да кто же вас винит?

— Так ведь, — отец Димитрий замялся и стал похож на гимназиста, провалившего экзамен, — ведь сегодняшним приказом меня назначили исполняющим обязанности настоятеля Серафимовского храма.

— Поздравляю. Так что вас беспокоит?

— Так ведь все говорят, что это я донес на отца Михаила, чтобы занять его место…

Тут Хацкелеев окончательно выпал из своего блаженно-болезненного состояния человека, пребывающего где-то между небом и землей, и вернулся к реальности:

— А донесли не вы? — на всякий случай уточнил Роман Давидович.

— Тут сложно сказать, товарищ следователь.

— Это как так? В деле, по крайней мере, вашего имени нет.

— В деле нет, но…

Оказалось, что иногда по вечерам батюшка был не прочь выпить. В тот день, обиженный на весь белый свет, а особенно на отца благочинного, который так и не дал ход его очередной законотворческой инициативе, раздосадованный непониманием отца Михаила (ну, элементарные же вещи!), зашел иерей Димитрий в ближайший трактир и имел там беседу. Да, беседу почти что пастырскую с прихожанином отца Михаила, неким Антоновым…

Хацкелееву все стало понятно: Антонов значился в ЧК как тайный осведомитель, и его имя не фигурировало в официальных бумагах. Вот почему он не мог найти в деле отца Михаила имени того, кто стоял у истоков этого дела. Оказалось, что началом всего была борьба за превосходство… За первородство? Почти по Марксу.

«Все говорят», — обмолвился отец Димитрий, и это было то самое слово, которого так не хватало в его концепции. «Все говорят» — это значит, волнуются, обсуждают и осуждают… А уж что именно говорит толпа, досочинить — дело десятое. В том гуле, который исходит от толпы, можно услышать… да что угодно.

***

— Итак, — обратился Хацкелеев к отцу Димитрию, — расскажите суду, что означает фраза «положить душу за други своя».

— Это, если по-простому, значит — умереть.

— То есть, — продолжал Роман Давидович, — подсудимый вынуждал прихожан Серафимовского храма умереть за отца Михаила. Так?

Хацкелеев знал, конечно, ответ на этот вопрос, но ему нужно было заострить ситуацию до предела, чтобы его формулировки, пусть и неправильные, остались в сознании судей, зрителей, чтобы их записали журналисты, чтобы в центре убедились, что он сделал все возможное для выполнения партийного задания.

— Нет, не так, — разводя руками, начал басовито объяснять отец Димитрий, — тут тоньше надо… Понимать надо…

— Да куда уж тоньше, — скривя губы, сказал Хацкелеев, — архипастырь толкает простой народ под дула.

Знал, что говорит чушь, и не смог удержаться…

— Нет, нет, — воодушевляясь, воскликнул отец Димитрий и тряхнул черной бородой, — вы должны понять! Душа — это то же, что жизнь, «положить душу за други своя» — то есть пожертвовать чем-то очень дорогим для тех, кто вам близок, дорог, тут совсем не о нападении идет речь, совсем наоборот, о жертве, и даже до смерти, да…

— Чем же смерть прихожан может помочь подсудимому? Я перестал понимать вашу логику, святой отец!

Знал, конечно, знал коварный Хацкелеев, что не называют православного священника «святым отцом», что они от этого теряются, смущаются. Смешные, наивные люди! И отец Димитрий, огромный, раскрасневшийся, пришедший сюда, чтобы оправдаться, тоже смутился, начал мямлить. А красногвардейцы, кучно сидевшие слева от прохода на сцену, заволновались и загалдели, что было совсем некстати.

— Отец Димитрий, — снова перешел Хацкелеев на деловой тон, — расскажите об общем положении дел в епархии.

— Ну, это-то зачем? — театрально вскинув руки, вскричал адвокат.

— Для уяснения общего смысла происходящего, — заявил судья. — Продолжайте, товарищ поп, а то мы тут уже все вконец запутались.

— Общее положение сложное, — начал отец Димитрий. — В церковной среде распространены антибольшевистские настроения. Некоторые наши пастыри даже призывают к созданию черносотенных дружин. Вооруженных. Понимаете меня?

— Отец Михаил был среди призывающих к погрому? — уточнил Хацкелеев.

— Нет-нет, отец Михаил так не мог говорить…

— А кто говорил?

— Протестую! — осадил его адвокат. — Вопрос обвинителя не относится к делу.

— А что говорил отец Михаил? Что он говорил об отношении к советской власти? — задал Хацкелеев ключевой вопрос.

— Позвольте, я уточню! — вдруг оживился молчавший до этого подсудимый.

— Протестую! — сказал Гринь. — Это нарушение протокола.

— Я успею задать вам этот вопрос, гражданин Платанов, — холодно сказал Хацкелеев и устремил тяжелый взгляд на отца Димитрия.

Ответ Крылатова был оговорен заранее.

О-о-очень неоднозначный ответ получался. Конечно, Хацкелеев не опустился до того, чтобы продиктовать свидетелю прямой донос, он совсем чуть-чуть подтолкнул его — помог «выйти из сумбура показаний».

— Итак, Дмитрий Степанович, вспомните точно, что говорил отец Михаил об отношениях Церкви и государства в связи с законом об отделении первого от второго?

— Он был целиком и полностью на стороне старой церковной партии, которая всячески противилась тому, чтобы отдать советской власти свое имущество.

— И?

— И он говорил, что мы должны жизнь положить на то, чтобы защитить Церковь от посягательств иноверцев…

— И каким же путем он предлагал это сделать?

— Путем проповеди: он много раз говорил, что наш пастырский долг — показать нашей пастве истинную природу социализма.

— И как же он определял истинную природу новой власти?

— Так, что… простите меня, это не мои слова, но я только повторяю то, что сказал отец Михаил. Что эта власть антихриста.

— Не так я говорил, — прошептал отец Михаил.

— Что ж, — довольно потирая руки, сказал главный обвинитель, — мы с вами не будем уклоняться в мистические дебри и перейдем к более простым вопросам. Я так понимаю, отец Михаил не ограничился словами, доказывая вредоносное действие власти Советов на души и сердца его паствы?

— Протестую — вопрос не конкретен! — откликнулся адвокат.

— Действия Епархиального совета по закрытию Серафимовской церкви могли быть таким, ну, что ли, наглядным пособием, раскрывающим для паствы суть деятельности большевиков?

— Протестую!..

— Помолчите, пожалуйста, — одернул его судья, — я вот прямо чую, что сейчас мы раскроем истину.

— По здравому размышлению — да. Только они не виноваты. То есть виноваты не только они.

— Это как?

— Лично я полагаю, что епископ Герман сам явился игрушкой обстоятельств. После ареста отца Михаила Платанова в городе был пущен слух о том, что в этом деле является причиной всему партийная борьба… Я убежден в том, что Епархиальный совет не мог действовать самостоятельно.

— Не думаете ли вы, что постановление о закрытии церкви появилось под влиянием из центра?

— Ну, это только мое предположение.

— Вы читали трактаты Платанова?

— Да, читал.

— Правильно ли я понимаю, что автор этих опусов смотрит на советскую власть как на гонителя Церкви и готов на отчаянную борьбу с врагами веры Христовой?

— Сложно сказать… Видите ли… Я лично с самой школьной скамьи держался левых течений, и я во многом согласен с вашей политикой, но и я чувствую, что ваше отношение к Церкви ненормальное. Не поймешь: ведется ли поход против самой религии или еще что? На словах говорите, что не запрещаете исповедание религии, а на деле мы чувствуем, что это не так… Мы протестуем не против советской власти, а против политиканства по отношению к религии.

— Такова ваша позиция. А какова позиция Платанова?

— Так Платанова и спросите, — отреагировала защита.

— Мне бы хотелось узнать от вас как от эксперта, что говорит церковная власть своим подчиненным о власти советской? Например, не говорилось ли благочинным, что они не могут проводить собрания, потому что это запрещает советская власть?

— Было и такое. После одного собрания мы просили дать разрешение на следующее собрание и получили ответ, что собираться пока нельзя. Мы много раз просили разрешить собрание — и нам не разрешали.

— Спасибо, вы свободны, свидетель. День клонился к вечеру, и настроение в суде — в пользу стороны обвинения. Все сошлось более чем удачно, но не спокоен был главный обвинитель. И больше всего его волновало спокойствие подсудимого. Пока судьи сокрушенно качали головами в такт сентенциям Хацкелеева, приговаривая: «Эвон оно как, хто ж мог додумать такое!» — пока революционные матросы свистом и улюлюканьем встречали каждое появление очередного свидетеля, пока Гринь и Касицын, вальяжно развалившись на стульях, праздновали победу, отец Михаил смотрел поверх голов отрешенным взглядом, будто совсем не интересуясь, как решится его судьба… Хацкелееву захотелось пробить это спокойствие, вывести подсудимого из себя. Но сил для этого уже не оставалось… Краем сознания прошла мысль о том, как там Кира. Все будет благополучно, ведь так? Она крепкая, здоровая женщина… А если нет? Что он будет делать, если нет? И рядом подленькая даже не мысль, а жалкая на нее пародия — что, может быть, если не сложится, то оно и к лучшему? Это ведь не подлость так думать? Нет? Это ведь просто усталость?

Устали все: и публика, и судьи. Революционные матросы уже потихоньку начали покидать зал суда. А впереди оставалось самое трудное — допрос обвиняемых, состязание в красноречии, кульминация процесса — то, ради чего и затевалось все это судилище.

Если вам понравился отрывок, то вы можете пройти на сайт «Никея» по этой ссылке и приобрести эту книгу. А по промокоду «ВЕРА21» вам будет доступна скидка в 20%. Приятного чтения! Читайте больше!

Понравился отрывок?

Тогда обязательно понравится и другие подборки книг:

7 книг для чтения в Рождественский пост

6 книг для понимания Евангелия

5 книг, которые помогут лучше понять богослужение

Терапия оглашенных

Какие книги подарить на Новый год и Рождество